Потом он услышал, как дверь ванной открылась, женщина прошагала по направлению к кухне и появилась на пороге. Он приветствовал Дорис улыбкой. Она была причесана, в чистом платье простого покроя, бледно-желтом, хлопчатобумажном.
Она улыбнулась в ответ и спросила:
— Как ты себя чувствуешь?
— Оживаю, — кивнул он.
— Я приняла холодную ванну. Это мне всегда помогает.
Подошла к плите, налила себе чашку кофе, принесла к столу. Подняла чашку, поморщилась, опустила и посмотрела на Кэссиди:
— Где ты спал?
— На полу, — с особым ударением сообщил он, чтобы у нее наверняка не возникло ошибочной мысли. Но потом понял, что она думает не об этом, в ее глазах была только забота о нем.
— Ты, наверно, совсем закоченел. И должно быть, почти не спал.
— Отключился, как лампочка.
Сочувствие в ее глазах не исчезло.
— Ты действительно хорошо себя сейчас чувствуешь?
— Прекрасно.
Она сосредоточилась на кофе. Сделав несколько глотков, спросила:
— Хочешь выпить?
— Черт возьми, нет, — объявил Кэссиди. — Даже слова этого не упоминай.
— Не возражаешь, если я выпью?
Он хотел было сказать, что не возражает, конечно, не возражает, с чего бы ему возражать. Но губы почему-то одеревенели, глаза помрачнели, взгляд стал серьезным, отцовским. И он спросил:
— Тебе в самом деле нужно?
— Ужасно.
— Попробуй обойтись, — с нежной мольбой улыбнулся он.
— Не могу. Я правда не могу обойтись. Мне надо прийти в себя.
Он внимательно ее разглядывал, наклонив голову:
— Ты давно начала в этот раз?
— Не знаю, — сказала она. — Никогда не считаю дни.
— Хочешь сказать, недели, — поправил Кэссиди. И устало вздохнул: — Ладно, давай. Даже если веревкой свяжу, все равно тебя не остановлю.
Она слегка откинулась назад, с детской серьезностью глядя на него:
— Почему тебе хочется меня остановить?
Он открыл было рот, но обнаружил, что ему нечего сказать, уставился в пол и услышал, как она встала из-за стола и пошла в спальню. Думая о происходящем в спальне, он мысленно видел, как она целенаправленно идет к бутылке, жутко спокойно, тихо поднимает ее, вступая в отвратительное содружество с виски. Он видел, как бутылка поднимается к ее губам, потом губы встречаются с горлышком, словно виски живое и занимается с ней любовью.
Кэссиди содрогнулся, и в глубине сознания возник образ бутылки как гнусного фантастического существа, которое манит Дорис, берет в плен, наслаждается, выпивая из ее тела сладкий жизненный сок и вливая в нее мерзость. Он видел в алкоголе нечто ядовитое, целиком ненавистное и совсем беззащитную в его хватке Дорис.
Потом в голове у него затуманилось, взгляд стал невидящим, он медленно встал из-за стола и минуту просто стоял, абсолютно не зная, что собирается сделать. Но когда шагнул к спальне, в походке была непреклонность, когда вошел, решимость окрепла. Он шел к Дорис, стоявшей лицом к окну с запрокинутой головой и поднесенной к губам бутылкой.
Кэссиди вцепился в бутылку, стиснул, поднял высоко над головой, а потом изо всех сил швырнул об пол. Она грохнула, взорвалась, осколки стекла вместе с виски разлетелись серебристо-янтарными брызгами.
Стояла тишина. Он смотрел на Дорис, она — на битое стекло на полу. Тишина длилась почти минуту.
Наконец она посмотрела на Кэссиди и проговорила:
— Не пойму, зачем ты это сделал.
— Чтобы тебе помочь.
— Почему тебе хочется мне помочь?
Он подошел к окну, уставился на потоки дождя:
— Не знаю. Пытаюсь сообразить.
И услышал, как она сказала:
— Ты мне не можешь помочь. Ничего не сможешь сделать.
Дождь хлестал в окно, сверкал и клубился, стекая по стене дома на другой стороне переулка. Кэссиди хотел что-то сказать, но особых идей не нашлось. Он смутно гадал, не на целый ли день зарядил дождь.
И услышал, как Дорис твердит:
— Ничего сделать не сможешь. Совсем ничего.
Кэссиди смотрел в окно, в просвет между домами напротив через переулок. Просвет тянулся до Док-стрит и дальше, ему было видно почерневшее от дождя небо над рекой. И он услышал, как Дорис рассказывает:
— Три года. Я пью три года. В Небраске у меня были муж и дети. У нас была маленькая ферма. Несколько акров. Мне не нравилась ферма. Я всем сердцем любила мужа, но ферму ненавидела. Не могла спать по ночам, много читала и много курила в постели. Он говорил, курить в постели опасно.
Кэссиди очень медленно повернулся, увидев, что она сейчас одна, наедине с собой, разговаривает вслух сама с собой.
— Может, я делала это нарочно, — говорила она. — Не знаю. Если бы только Бог с небес мне сказал, что я не нарочно это делала... — Она поднесла к губам пальцы, словно пыталась зажать себе рот, остановить вылетающие слова, но губы продолжали двигаться. — Не знаю, нарочно ли я это делала. Не знаю. Знаю только, как сильно я ненавидела ферму. Я никогда не жила на ферме. Не могла привыкнуть. И в ту ночь я курила в постели, а потом заснула. А когда очнулась, меня нес на руках мужчина. Я увидела много людей. Я увидела дом в огне. Я смотрела, искала детей и мужа и не видела их. Как я могла их увидеть, если они были в доме? Видела только горящий дом. — Тут глаза ее закрылись, и он знал, она вновь это видит. — Все были очень ко мне добры. Родные и все друзья. Но это не помогало. Делалось только хуже. Однажды ночью я перерезала себе вены. В другой раз пыталась выпрыгнуть из окна больницы. А после этого вышло так, что мне дали выпить. В первый раз я почувствовала вкус спиртного. У него был хороший вкус. От него все горело внутри. Горело.
Она села на край кровати, глядя в пол.
Кэссиди начал расхаживать взад-вперед, сложив за спиной руки, стискивая и крутя пальцы, думая обо всем этом. Обо всех жертвах алкогольной зависимости. О том, до чего они допиваются и по какой причине.
Потом посмотрел на Дорис. И все мысли вылетели у него из головы. Он видел чистоту, доброту, нежное очарование Дорис, мягкую, кроткую невинность Дорис, вместе с тем источавшей какое-то могучее сияние добродетели. Он чувствовал ту же боль, как при виде искалеченного ребенка. И мгновенно преисполнился огромным желанием помочь Дорис.
Но не знал, что делать. Не знал, с чего начать. Смотрел, как она сидит на краю постели, безжизненно опустив на колени маленькие белые руки, с поникшими плечами, словно заплутавший в лабиринте ребенок.
Он произнес ее имя, она подняла голову, взглянула на него. В глазах была жалобная мольба. Он за долю секунды сообразил, что она вымаливает другую бутылку, но тут же отогнал эту мысль, не желая поддаваться. Боясь уступить ей. Он быстро пробормотал:
— Тебе это не нужно.
И вдруг понял, чтоей нужно, чтоон сам давно искал и нашел наконец в мягко сияющей чистоте ее присутствия. Шагнул к ней с нежной улыбкой. Взял за руку. В этом прикосновении не было ничего физического. Поднес руку к губам, поцеловал кончики пальцев, и это было как легкий вздох. Она смотрела на него с каким-то пассивным ожиданием, а когда он ее обнял, глаза Дорис стали медленно открываться от изумления.
— Ты хорошая, Дорис, — сказал он. — Ты такая хорошая.
Дорис совсем широко открыла глаза. Сначала в них было лишь удивление от открытия, что она оказалась в его объятиях. Потом она ощутила успокоительное тепло его груди, надежную близость, чистую нежность в глазах и в прикосновении. Пришло чувство покоя, приюта и ласковой, мягкой защиты. Без слов, только взглядом ей удалось передать свое чувство Кэссиди. Он улыбнулся и обнял покрепче.
Потом чуть приподнял ей голову и наклонил свою, видя, как медленно закрываются серые глаза в счастливом умиротворенном сознании искренности и честности этого момента, в ожидании приближения его губ. Они мягко приблизились, мягко коснулись ее губ, продолжали касаться, когда ее руки легли на широкие плечи, ладони прижались к тугим сильным мускулам плеч.