Кэссиди схватил руку Хейни и сбросил с плеча.
— Джим, ты слышишь, что я говорю? Я сказал, что с тобой расплачусь.
— Прекрати.
Хейни хлебнул еще:
— Можешь воспользоваться деньгами. Деньги хорошие.
— Забудь об этом. Прекрати.
— Пятьсот! Как насчет пяти сотен?
Кэссиди впился зубами в нижнюю губу и сильно прикусил. Автобус снова шел вверх, а вершина холма была залита белым горячим бетоном под сияющим в полную силу солнцем. Автобус силился выбраться на вершину.
— Даю шесть сотен, — продолжал Хейни. — Я готов заплатить наличными шестьсот долларов.
Кэссиди открыл рот, глубоко вдохнул и плотно сжал губы.
— Семьсот, — не отступал Хейни, сунул в рот фляжку, запрокинул голову, сделал долгий глоток, оторвал фляжку от губ и опять заговорил, хрипло, громко:
— Знаю, что ты вытворяешь. Думаешь, будто загнал меня в угол. Ладно, гад. Ты меня одолел. Признаю, одолел. Даю тысячу долларов.
Кэссиди повернул голову, чтобы что-то сказать, понимая, что у него нет времени и что надо смотреть на дорогу. Но как только снова устремил взгляд вперед, почувствовал навалившуюся тяжесть Хейни, почуял сладкое от спиртного дыхание. Автобус уже выехал на вершину холма и начал спускаться.
С одной стороны вниз шла извилистая дорога, а с другой извивалась река Делавэр, так что дорога с рекой образовывали что-то вроде клещей. Река граничила с другой лентой воды — с узкой лентой канала Делавэр. А далеко внизу канал отделял от дороги барьер из крупных камней. За ним был другой холм, очень высокий. Чтобы его преодолеть, автобус должен был набрать большую скорость на спуске. Он все быстрее катился с холма, Кэссиди чувствовал его дрожание, слышал рев мотора.
Когда автобус быстрей покатился под горку, Кэссиди слышал радостные крики детей, видел в зеркале, как они подпрыгивают на сиденьях. Видел серьезные лица взрослых пассажиров, вцепившихся в ручки кресел. Потом в зеркале осталось одно лицо, лицо Хейни Кенрика, очень близкое, очень большое. Хейни наваливался на него и Кэссиди заорал, приказывая ему сесть.
Хейни был слишком пьян, чтобы слушать, слишком пьян, чтобы понимать происходящее. Потом попытался просунуться еще дальше, потеряв при этом равновесие. И протянул вперед обе руки. Правой рукой оперся сбоку на сиденье водителя. В левой держал отчасти полную фляжку. Он не соображал, что держит фляжку, что переворачивает ее вверх дном, что виски льется на голову, на лицо, на плечи Кэссиди. Правая рука соскользнула с сиденья, и он попробовал опереться левой, ударив фляжкой Кэссиди по голове.
Кэссиди моментально потерял сознание и упал грудью на руль. Одна его рука повисла, другая зацепилась за руль и повернула его. Нога сильно жала на акселератор. Автобус, визжа, полетел под гору.
Ближе к подножию холма автобус продолжал поворачивать, заскользил на двух колесах, налетев на обочину, стремительно понесся вниз. Он некоторое время держался на двух колесах, потом перевернулся и кубарем покатился по склону холма, переворачивался и переворачивался. Он переворачивался до тех пор, пока не разбился о крупные камни у канала Делавэр. В бензин попала искра, и он взорвался.
На залитых солнцем камнях обломки пылающего автобуса казались оранжево-черной кляксой.
Глава 8
Кэссиди казалось, будто ему оторвали голову, а вместо нее поставили на плечи новую, из бетона. Пришлось несколько раз повернуть ее, чтобы увидеть, где он находится. Последним запомнилось, как он был зажат меж камнями, как в рот совали что-то металлическое. Потом он увидел Хейни Кенрика, фляжку в руке Хейни, услышал дрожащий голос Хейни, который его уговаривал хлебнуть из фляжки. Помнил обжигающий вкус льющегося в горло спиртного, слишком большое количество попадало в рот, катилось ниже, так что в конце концов он захлебнулся. А прежде чем вновь отключиться, посмотрел прямо в лицо Хейни.
И теперь к нему приближалось лицо. Но оно принадлежало не Хейни. Это было худое стареющее лицо с тонкими губами и острым подбородком. За ним маячили другие лица. Кэссиди разглядел форму дорожной полиции штата. Сосредоточился на миг на этом, а потом вернулся к худому лицу семидесятилетнего врача, склонившегося над ним.
Чей-то голос спросил:
— Как он?
— Он в порядке, — ответил доктор.
— Кости сломаны?
— Нет, все цело. — И велел Кэссиди: — Давай, поднимайся.
— Похоже, он пострадал, — заметил один полисмен.
— Он вообще не пострадал. — Доктор крепко зажмурился, как бы пытаясь прояснить зрение. Веки были покрасневшими, словно он плакал. Он взглянул на Кэссиди с каким-то ненавидящим выражением. — Ты же знаешь, что не пострадал. Давай. Вставай.
Кэссиди оторвался от камней, чувствуя головокружение и что-то вроде похмелья. Он знал, что выпил много виски из фляжки Хейни. Гадал, зачем Хейни влил в него столько виски. Гадал, где Хейни и где автобус. Ощущал боль в затылке.
Солнце сильно ударило в глаза, и он несколько раз моргнул. Потом увидел остатки автобуса и снова захлопал глазами. Увидел полицейские мотоциклы, патрульные автомобили, машины “скорой”. Толпа фермеров и сельских жителей стояла у камней и смотрела на него во все глаза. Вокруг было теперь очень тихо, и все смотрели на него.
Потом он заметил Хейни. Хейни спокойно разговаривал с несколькими полисменами. Кэссиди шагнул вперед, но ему в грудь уперлась рука. Это была рука доктора, и доктор сказал:
— Стой на месте.
— Чего вы от меня хотите?
— Ты пес. Жалкий пьяный пес.
— Пьяный? — Кэссиди прикрыл глаза рукой. А отняв руку, увидел, что доктор достает из кожаного саквояжа большой шприц.
Полисмен с сержантскими нашивками шагнул к нему и пробормотал:
— Не стоит здесь это делать.
— Я сделаю это здесь, — сказал доктор. — Возьму пробу прямо сейчас.
Он взял Кэссиди за руку, закатал рукав, с силой вогнал иглу шприца в предплечье. Кэссиди смотрел на стеклянную тубу шприца и видел, как она наполняется его кровью. Видел удовлетворение на лице доктора. Толпа приближалась. В ней были женщины, которые тихо плакали. Были дети с широко открытыми глазами, словно впервые видевшие нечто подобное.
Кэссиди хотелось выпить. Сейчас ему хотелось выпить сильней, чем когда-либо прежде. Он увидел, как тронулись “скорые”. Они двигались медленно, точно у них не было особых причин для спешки. Он смотрел, как “скорые” едут вниз по дороге. “Скорых” было много, и ни одна не включила сирену. Кэссиди очень старался не плакать.
Доктор взглянул в напряженное лицо Кэссиди и сказал:
— Давай признавайся. Раньше или позже признаешься, так вполне можешь сделать это сейчас.
Высоко подняв шприц, как бы демонстрируя его толпе, он вынул из кожаного саквояжа маленькую стеклянную пробирку, перелил туда кровь Кэссиди, заткнул пробирку пробкой и передал полицейскому сержанту.
— Вот, — сказал он. — Вещественное доказательство.
Сержант полиции опустил пробирку в карман куртки, шагнул вперед и взял Кэссиди под руку:
— Пошли, парень.
Подошел другой полисмен, сержант кивнул, и они вдвоем повели Кэссиди к патрульной машине, стоявшей на дороге возле камней. Сержант сел за руль, сделав Кэссиди знак сесть позади него. Машина поехала вниз по дороге. Кэссиди открыл рот, чтобы что-то сказать, зная, что в действительности сказать нечего, зная, что говорить бессмысленно.
Его провезли двадцать миль по дороге к маленькому кирпичному строению с большой вывеской на фасаде, извещавшей, что это местное отделение дорожной полиции штата. Сержант прошел к столу и заговорил с лейтенантом. Другой полисмен завел Кэссиди в маленькую комнату, пододвинул стул.
Кэссиди сел, ероша пальцами волосы, глядя в пол, видя черные кожаные ботинки полисменов. Ботинки сильно блестели и, судя по виду, дорого стоили. Может быть, полисмены любят дорогие ботинки и предпочитают платить за них из своего кармана, вместо того чтобы брать дешевые, которые носят другие полисмены на мотоциклах. Кэссиди велел себе сосредоточиться на ботинках, думать о ботинках. Начал думать о разбитом автобусе и умолял себя вернуться к ботинкам.