- Вы ведь тоже летчик?
- Тоже, - ответил я.
- Где же воевали? - снова спросила она.
- Везде. Я всю войну прошел.
- А в каком полку?
- В 263-м, которым командовал майор Егоров.
Она схватилась руками за грудь; губы ее затряслись, из глаз снова покатились слезы.
- Ой!.. - только и смогла сказать она на выдохе и полезла в карман за платком.
Она пытливо вглядывалась в мое лицо, ища, видимо, в нем знакомые черты, стараясь узнать меня, но у нее ничего не получалось. Она никак не могла меня вспомнить потому, наверное, что мы редко с нею виделись.
- А фамилия ваша как? - дрожащим голосом спросила она.
- Москалев.
Она замерла на мгновение, потом брови ее быстро поползли кверху.
- Василий?!.. - вскинула она руки к лицу, закрывая ладонями и рот, и нос одновременно. - А меня?.. Меня не помнишь? - внезапно перешла она на "ты". - Танцевали вместе под патефон... Тамара я... та, что должна была укладывать Венечкин парашют...
И тут ее прорвало потоком слез.
Я смотрел на нее и молчал, думая о своем, вспоминая тот день 20 марта 1945 года, когда мы всем полком хоронили Веньку.
Мимо нас проходили люди, смотрели в нашу сторону, видели, что плачет старенькая уже женщина, ветеран войны, и, сочувственно кивая головами, шли дальше. Никто ничего не говорил, все только горестно вздыхали. Сегодня был такой день. Сегодня можно было плакать, не вызывая этим удивления у окружающих. Нужно было! В этот день ветераны в который уже раз прощались с погибшими.
- Ну вот, - неожиданно проговорила Тамара, шмыгая носом и утирая платком глаза, - вот и дождалась я. Значит, сегодня мой день... а дальше... - Помолчав, она с грустью закончила: - дальше - вечность.
- Какой же он твой? - в общем не очень-то дружелюбно отозвался я. - Или забыла, как угробили вы Веньку?
Она молчала, опустив голову и тяжело вздохнув.
- А где же эта шкура, твоя напарница Зиночка, которая забыла перерезать нитку? - продолжал я хмуро глядеть на нее.
- Не знаю, я ее больше никогда не видела, - ответила она, - а послушай лучше, как все было. И поверь, что я больше полвека носила этот груз, не зная, как сбросить с себя эту тяжесть... И вот теперь этот день настал.
И она рассказала, как Панков заставлял ее сожительствовать с ним, как избивал, грозился написать Осипенко о том, что у них в полку служит дочь репрессированного полковника, про которого ходили слухи, что он германский шпион, и как эта дочь тайком продолжает дело своего отца. Что ей оставалось? Только подчиниться ему во всем, ибо даже при малейшем подозрении ее немедленно сослали бы в лагерь, и это в лучшем случае... От него она и сделала аборт в конце войны. По этой же причине Зиночка частенько укладывала парашют одна, но никогда при этом не забывала разрезать красную нитку у основания купола. Что с ней случилось в этот раз - одному богу известно.
Она замолчала. Потом достала из бокового кармана пиджака карандаш, извлекла оттуда же помятый листок бумаги, записала что-то на нем и протянула мне:
- Позвони, Василий, если решишь, что простил меня... А я теперь избавилась от груза, и ничто мне не мешает уже... - внезапно добавила она.
И повернулась, собираясь уходить. Внучка взяла ее за руку. Так они медленно и пошли прочь.
Неожиданно она остановилась и оглянулась.
Я все еще стоял на месте, глядя им вслед с таким видом, будто потерял что-то важное и не знаю, где искать.
- А Панкова-то расстреляли, слышал, может быть?
- Да ну! - не поверил я своим ушам. - Кто же и за что?
- Свои же, - неловко улыбнулась она и добавила немного погодя: - Значит, было за что.
Это были последние слова, которые я от нее услышал. Когда я позвонил ей через месяц, внучка ответила мне, что бабушка умерла сразу же после Дня Победы. Я назвал ей себя и спросил, не велела ли бабушка что-нибудь мне передать.
- Велела, - ответила мне в трубку внучка. - Она сказала: "Внученька, передай дедушке Василию, если он позвонит, что я благодарна ему за то, что наконец-то нашла в его лице своего исповедника. Пусть он мне простит..."
Когда кончилась война и наш полк был расформирован, мы с летчиками из нашей эскадрильи написали письмо в Польшу с просьбой ответить, остался ли еще тот аэродром под Грауденцем, на котором мы базировались, и что сталось с той могилой, в которой был похоронен наш товарищ. Польские друзья ответили, что они нашли эту могилу и перезахоронили гроб с телом летчика на городском кладбище Грауденца, недалеко от того места, где базировался наш полк. Там и упокоился навсегда Венька Заботин, этот славный человек, герой этой страшной войны, любимец нашей эскадрильи, не доживший всего полтора месяца до победы.
А о Зиночке никто никогда больше не слышал. Конечно, ее тяжкий проступок - чистая случайность и был вызван всего лишь преступной забывчивостью. Мы все понимали, что случай этот непреднамеренный, и, тем не менее, простить ей не смогли. И сейчас, на склоне лет, когда мы, ветераны, уже готовы предстать перед Богом и дать ему отчет о пройденном каждым из нас жизненном пути, я хотел бы спросить у этой женщины: мучили ли ее угрызения совести за содеянное ею? Часто ли вспоминала она день 20 марта 1945 года, когда по ее вине погиб замечательный летчик? Знала ли, что все эти годы над ней висело наше проклятие, и мы называли ее убийцей?
Кому ведомо?..