И очень трудно попервоначалу из этой похожести на всех других, на свой город выделить его самого. Он не главенствовал, не выпячивался, а как бы вырастал из самой почвы, подобно зеленому дереву, которое вдруг оказалось таким неповторимым.
РОДИТЕЛИ
Анне Тимофеевне Гагариной за семьдесят... Руки у нее загорелые, платье черное, в мелкую крапинку, для ежедневного домашнего обихода; а волосы убраны на затылке в небрежно скрученный кренделек из светло-русой косы. В ушах круглые зеленоватые камушки.
То, как она говорила, сами ее крестьянские манеры, не лишенные настороженности и достоинства, выдают в ней женщину разумную, много передумавшую, усталую от жизни - вся стоит за ее спиной, как один год! И о муже она отзывается дружелюбно и сожалительно:
- Трудный он старик. И всегда был трудный. А уж после Юриной смерти подавно.
А он и впрямь старик. Глуховатый, припадающий на правую ногу.
Анна Тимофеевна приехала девочкой из Питера, когда стало там большой семье при больном отце невмоготу. Их деревенька называлась Шахматово, близ Клушина. А Клушино тогда выглядело знатным селом со своими ярмарками, с высокой нарядной колокольней. Колокольня эта потом служила ориентиром дальнобойной артиллерии, которая била по немцам.
- То авиация бомбит, то орудия бьют, - сказала Анна Тимофеевна, перескакивая, как бывает при живом разговоре, сразу через несколько десятков лет. - Свои бьют и по врагам. Айв нас попадает. Страшно.
- Хорошо, что дети не помнят войну, - сказал я. Она возразила:
- Боре было пять лет, а Юре семь, они младшие, но все помнят. Страху натерпелись достаточно. У нас немцы долго стояли: они отсюда, с Гжатского языка или клина, снова хотели на Москву идти, долго здесь держались. А уж как мороза трусили! У нас мальчишки маленькие терпеливее. А тут идет мужчина, офицер, а сопли распустит и даже не утирает. Противно смотреть! В ее голосе прозвучала брезгливость русской крестьянки.
- А брали что ни попадя! Я уж потом, бывало, наварю два чугуна картошки и выставлю на стол; чтоб не шарили, детей не пугали. Все хотелось их заслонить. Да не всегда получалось. У нас одно лето стоял Альберт, механик, они аккумуляторы заряжали. Так Юра с Борей ему песку в выхлопную трубу насыпали.
- Хорошо, что не поймал!
- Какое не поймал! Именно что поймал. Юра несколько дней потом в дом не шел, в огороде прятался, ночевал даже. Я ему и еду туда носила. Потом надоело мне это. Говорю: «Идем домой. Если озвереет немец, так я впереди, мне все и достанется». Упирается. Отцу говорю: «Прикажи ему. Нельзя же, чтоб ребенок жил на улице». Когда привела его через силу, Альберт только погрозил издали: «Юра никс хороший малшик».
Уже когда Юра приезжал взрослый, я его как-то спросила: «Что он тебе сделал, что ты так боялся?» - «А он, - говорит, - поддал мне кованым сапогом, я и летел шагов двадцать, пока об землю не шмякнулся».
Неизвестно, жив ли тот Альберт, а если жив, то, конечно, давно старик со своими старческими немощами. У него взрослые внуки, и едва ли он помнит постой в смоленской деревне, мальчонку, которого походя пнул. Мало ли их было, русских мальчишек.
Хотя, разумеется, - если он только уцелел! - слышал про первого в мире космонавта; а внуки Альберта, которые живут уже совсем другой жизнью, конечно, восхищенно разглядывали газетные снимки и даже представить себе не могли, что их дед тоже имел - злое и мимолетное - касательство к жизни героя.
В семье Анны Тимофеевны, в девичестве Матвеевой, было четырнадцать детей. Живыми осталось пятеро. Старший брат умер уже двадцати трех лет. Был у него нарыв в горле, так и задохнулся. Мать упала без памяти. Девять дней пролежала, не приходя в сознание, умерла от разрыва сердца.
Было уже предреволюционное время. А затем и революционное. Шестнадцатилетняя Маруся записалась санитаркой в красногвардейский отряд, чтобы оборонять Петроград от генерала Юденича. Отряд собирался у Смольного. Вдруг кто-то сказал, что троих просят зайти. Маруся с брезентовой сумкой на боку тоже пошла.
В комнате за столом сидел Ленин. Он поднялся и подошел к ним, сказал несколько приветственных слов. Ростом оказался невысок, а в лице его прежде всего бросались энергия и подвижность черт. Взглянув на румяную Марусю, на ее совершенно еще детские глаза, устремленные на него с любопытством и доверием, Ленин спросил, не страшно ли ей идти в бой.
Но что такое бой, раны, смерть, Маруся по молодости лет просто еще не понимала и честно ответила, что нет, ни капельки не страшно.
Ленин, возможно, едва приметно вздохнул. Она этого тогда бы не заметила и не поняла.