Но тотчас стали попадаться и знакомые. Константин Павлович Турецкое, мастер фрезерного дела, сухопарый, уже с обильной проседью, хлопнул по плечу. «Кто же ты, Юрий, теперь?» — «Летчик-испытатель». — «А зачем такую трудную и беспокойную профессию выбрал?» Улыбнулся: «Так другие ведь могут? И я могу».
Турецкое отомкнул мне бывшую литейку, где настилают кафельный пол, приспосабливая совсем для других целей, и от новеньких станков пахнет свежей масляной краской. В ней тоже все изменилось, кроме разве квадратных переплетов стеклянной крыши. Турецкое раскидывает руки — и начинается очередной сеанс иллюзиона.
— Вот тут была литейная печь, по-нашему, вагранка. Здесь заливали опоки. Отсюда доставляли форму.
Я смотрю во все глаза… и начинаю видеть.
Я вижу зимний день с промельком снеговых туч, мохнатое небо над стеклянной крышей. Слышу скрип песка под подошвами Юриных башмаков. («Они у него вот такие были, на вырост. Какие завхоз выдаст. Сам не покупал, из дому денег не просил. Если совсем туго приходилось, пойдут с ребятами на железную дорогу, что-нибудь погрузят, разгрузят. Подработают».)
Но один ли он тут, под стеклянной крышей, перед потухшей вагранкой? Нет, в одиночестве его никто не припомнит: «Юра парень компанейский!» — таков общий глас.
В тот зимний день, который темнел на глазах, превращаясь в инистые сумерки, директор техникума расстроился, что вот, мол, остался невыполненным срочный заказ, надо бы отлить одну деталь. «Уплатить я вам не могу, — сказал он, — но уж очень надо, ребята?»
— Ведь мы, мастера, каких учеников запоминали? — журчит за моей спиной голос. — Или лодырей отчаянных, или выскочек. А Юра стоит себе скромно, спорить не будет. Хоть и был отличным литейщиком, но любую самую черную работу выполнит.
— Может, он просто относился ко всему этому равнодушно? — спрашиваю не оборачиваясь.
— Нет, он был не равнодушным, а старательным. Или, если по-старинному сказать, прилежным. На хорошее дело первый закоперщик. Вот и тогда: «Ну, надо», — говорит. Остались ребята, разожгли вагранку, чтоб работать допоздна…
Так зимний день в моих глазах стал ранним вечером. На рабочих комбинезонах литейщиков, все разгораясь и разгораясь, ярко вспыхивал румянец литейной печи…
— А вот эта лестница старая! — сказал мне кто-то с радостью.
Перила в самом деле были шатки и скрипучи.
Черноволосый курчавый Анатолий Иванович Ракчеев, нынешний заместитель директора по производству, возносится по крутым ступеням, не касаясь перил.
— Героем быть просто! — хохочет он. — Летчику приказано стать космонавтом, вот он и летит. Такая же работа, как у вас или у меня.
«Ну прямо как в песне, — беззлобно думаю я. — «Когда страна быть прикажет героем…»
Я, разумеется, спорю с Ракчеевым, но не очень. Чем-то молодым, озорным пахнуло от его голоса, лица. Словно только вчера недавний выпускник этого самого техникума, а потом в нем же молодой мастер и по совместительству студент-заочник Анатолий Ракчеев вместе с Гагариным и его товарищами, все двенадцать или четырнадцать парней, набиваются в лодку. Перевозчик собирает рублевки, мотор стучит все быстрее, и Волга уже прошита пенным следом, как белой ниткой.
— Тихий? Прилежный? В сторонке стоит? Какая ерунда! Балагур, озорной парень, как и все мы были тогда.
Юра Гагарин… Юра Гагарин… Каким теплым пятнышком остался он в груди многих самых разных людей!
— А вы знаете, что он был капитан баскетбольной команды? — даже как-то строго вопрошает меня седой Семен Николаевич Романцев.
Семен Николаевич уже на пенсии, сейчас в обеденный перерыв пришел поиграть с бывшими сослуживцами в шахматы.
— А ведь он был невысокого роста. Самый маленький — и капитан! Почему?
Я этого не знаю.
— Потому что ребята ему доверяли. Где Юра Гагарин, там порядок.
Но истинным воплощением порядка мне показался Александр Гаврилович Шикин, приехавший на следующий день из Балакова, города, столь стремительно обрастающего заводами, что его уроженцы вроде Шики-на только успевают отщелкивать на пальцах новые тысячи жителей, сначала по одной, а теперь десятками, потому что по населению Балаково нынче третий город в области после Саратова и Энгельса.
— Живем как в Венеции, — говорит обстоятельный Шикин. — По шлюзу ходим.
Его коттедж — построенный методом народной стройки, когда будущие домовладельцы с помощью завода, навалившись, как говорится, миром, возвели целый поселок, — теперь отрезан и рекой и каналом от нового города.
Конечно, когда заводской парень Саша Шикин, проработав уже восемь лет модельщиком, решил поступать в Саратовский индустриальный, Балаково, из которого он, как и сегодня, уплывал на пароходе, было совсем другим.
А вот Шикин, мне кажется, всегда одинаков! Словно он так и появился на свет рассудительным, все обдумывающим впрок и знающим главную мерку вещам: сколько и на что потрачено усилий.
Он отвечал на том первом собеседовании зычно, по-солдатски, хотя в армии не служил, возможно, из-за правого глаза, пораженного бельмом. Отвечал в рамках своего седьмого класса, а если директор случайным вопросом пытался вывести его за эти рамки, он возражал, что такого в программе не было, — и директор отступал перед его правотой. Он обещал стать надежным, крепким производственником. Его приняли охотно.
Гагарина Шикин запомнил сразу. Директор хвалил пятерых москвичей — вот Шикин и приглядывался к ним на обязательной для всех литейной пробе.
Опять я мысленно населила бывшую литейку, с ее стеклянным скатом потолка, озабоченной гурьбой новичков. Подробный рассказ Шикина очень помог этому. Сам он должен был отлить часть садовой решетки, и пока на плацу — так называется часть литейного цеха, где готовят землю для формовки, — все с одинаковым усердием лопатами таскали песок, мешали его с глиной, увлажняли и просеивали через большое решето грохота, чтобы земля стала мягкой и лепкой, он особенно ревниво следил за хваленой пятеркой. Нет, не всех запомнил. Князев и Перегудов как-то выпали из памяти, наверно, работали средненько; Шикину не к чему было их и запоминать! Но трое остальных — сопляков, шкетов, ибо разница в шесть лет ставила Шикина на недосягаемую черту взрослости — привлекли его внимание. Хорошо, споро, толково действовали ремесленники. Шикин отдавал им должное.
И вся его дальнейшая оценка четырех гагаринских лет так и шла под знаком признания: да, умел распределить время, да, сил хватало на все, да, старался. А как же иначе? Государство взяло их на полное обеспечение, кормило, одевало, обувало, давало профессию да еще платило стипендию. Что же им оставалось еще делать, как не учиться?
В их группе литейщиков из пятнадцати человек девятеро кончили техникум с отличием. С моей точки зрения, это просто великолепно. С его — нормально. Поэтому лично он, Шикин, не так уж чрезмерно восхищался гагаринскими успехами; сам учился хорошо.
А когда преподаватель физики, въедливый старичок, ныне покойный Николай Иванович Москвин, на каком-то показательном уроке все сорок пять минут спрашивал их вперемежку вдвоем, Шикин и посейчас чувствует удовлетворение от того, как ладно, без запинок они оба отвечали.
Гагарина он уважал за то, что нес тройную нагрузку и ничего не заваливал!
— После обеда мы отдыхаем час-два, а он бежит на спортплощадку, готовится к соревнованиям, собирает ребят. Потом прибавился аэроклуб. Мы садимся за подготовку уроков — он уходит на другие занятия. Принесет уже поздно вечером чертежи крыла самолета, показывает нам. Он ведь знал, что никто его сразу на самолет не посадит, нужна теория и теория. Другим это скучным казалось: в аэроклуб у нас поступали многие, да кончил он один. Вот и выходит, что в десять вечера мы уже спать ложимся, отдыхаем, а Юрий только за подготовку уроков на следующий день берется. Память у него была колоссальная, конечно. Но дело не в одной памяти.
Шикин — человек не способный восторгаться и умиляться. У него что заслужил, то и получи. Ближних он склонен скорее подвергать критическому анализу, чем переоценке. Да, Гагарину нравилось, когда учителя его вызывали и он мог показать свои знания. Выскочкой не был (Шикин добросовестно морщит лоб, сверяясь с воспоминаниями), но встать перед классом и ответить четко, ясно, весело любил. Разве это плохо?