Между тем Анна Тимофеевна оставалась в Гжатске, на Ленинградской улице, все в том же домике, сруб которого перевезли после войны из деревни. Как обычно, она топила поутру печь.
Юрий потом писал, что во время полета думал о ней и даже беспокоился, сообщила ли жена что-нибудь о нем его матери.
Но едва ли Валентина Ивановна могла это сделать из Москвы: телефона в гагаринской избе не было. Да и что она стала бы сообщать, если сама целую неделю томилась неизвестностью, а, по свидетельству Каманина, окончательный выбор космонавта был определен лишь на космодроме? Юрий или несколько позабыл про докучные житейские мелочи в космосе — и то сказать, из той дали многое на земле могло представиться ему тогда и ближе между собой и проще! — или же впоследствии его переживания были записаны не вполне верно.
Совершенно точно лишь одно: у матери космонавта никаких предчувствий не возникло, и она ни о чем не догадывалась, пока дверь не распахнула невестка Мария, жена старшего сына Валентина.
— Да как же вы!.. Радио-то включите… Юрка наш в космосе! — И запричитала по-бабьи: — Что наделал, что наделал? Ведь двое деток у него!
Анна Тимофеевна всегда отличалась большим присутствием духа, разумностью и самообладанием. Юрий удался в нее.
Какая буря пронеслась в ее сердце, что она почувствовала и пережила при неожиданной вести, которую сообщил ей отнюдь не ликующе-торжественный голос Левитана под бравурные звуки марша, а перепуганная, мало понимающая в космических делах женщина — мы допытываться не станем.
Но первое движение было, как всегда и у Юрия, действовать. Она поспешно сбросила домашнюю косынку, пригладила волосы и повязала дорожный платок.
— Я к Вале, — сказала она, трудно дыша. — Нельзя ее сейчас одну оставлять. У нее дети маленькие.
И, не подумав больше ни о ком на свете — ни о своем старике, который, едва забрезжила заря, отправился по холодку на работу, заткнув по-старинному за пояс топор; ни о замужней дочери Зое, ушедшей сейчас на службу, а в избе домовничать оставалась с уходом бабушки ее дочка школьница Тамара, которая спустя час в великой растерянности раздавала набежавшим корреспондентам, музейным работникам, любителям сувениров дяди Юрины вещи, кому книжку, кому гармонь; ни о младшеньком своем, Бориске, парне, слава богу, земном, но так трогательно похожем на Юру постановом головы, ростом, шириной плеч, что они долго носили одни и те же рубашки, а легкая, дружелюбная улыбка Бориса, помню, уже после гибели его брата вызвала у меня на миг смещение времен: настолько они показались схожи! — ни о ком и ни о чем не подумала Анна Тимофеевна в ту минуту. Твердым шагом двинулась она через весь город к железнодорожной станции.
И снова хочется обратиться к легенде, которая по-своему расцвечивает этот великий материнский исход.
Утренние поезда через Гжатск уже прошли. Касса больше не продавала билетов. Но Анна Тимофеевна постучала в затворенное фанерное окошечко. Беспокойство жгло ее изнутри, как уголек, забытый на загнетке.
— Я должна уехать, — сказала она. — В Москву. Сей же час. Ждать никак нельзя, — и добавила: — Слышали, милая, по радио? Это мой сын в космосе летает, Гагарина я. А у него в Москве жена осталась да двое малюток…
Кассирша широко раскрыла глаза, не то испуганно, не то радостно ойкнула и опрометью кинулась разыскивать начальника станции. Даже окошка не прикрыла.
Пока Анна Тимофеевна, поручив себя людям, как раньше поручались богу, с крестьянским терпеньем ждала, — перрон ожил. Все служащие были обуреваемы бескорыстным желанием сделать невозможное, лишь бы выполнить просьбу матери космонавта.
Жезл дежурного властно остановил первый проходящий поезд.
Земляки-гжатчане, уже одним этим отмеченные отныне перед всеми, подсадили Анну Тимофеевну в тамбур.
А когда она приехала в Москву, Юрий уже невредимо опустился на саратовском поле.
И от сердца у нее чуток отлегло…
Юрий, слегка пошатываясь, как человек, только что переживший громовой разряд, ступил на сырую комковатую землю.
Было одиннадцать часов утра. Ветрено. Он стоял среди невысоких холмов и буераков у подножия песчаного обрыва, словно срезанного лопатой, вблизи зябких кустов лесополосы — бузинных, смородинных, стволов голых акаций и клена…
Над ним — сумасшедшей величины небо, с рваными быстрыми облаками. «Небо на одного», как говорят летчики.
После стиснутости кабины — весь простор. После комка багрового пламени — голубизна и неподвижность. Земной рай состоял из тишины и света! Только ветер переваливал с холма на холм да кровь шумела в ушах.
Юрий медленно повел взглядом.
Наткнулся на почти отвесное солнце… В эти первые полчаса у него было странное лицо: без улыбки, но высветленное, будто каждый солнечный луч дарился ему заново. Словно он не до конца еще поверил, что стоит на твердой земле, вспаханной под зябь, а не на крутящемся шаре, в сердцевине которого запрятан огонь!
Светлые Юрины волосы спутались надо лбом. От великой усталости брови придавили веки. В зрачках еще не растаяла чернота космоса…
Выпустив пятнистого теленка потоптаться на вольной землице, Анна Акимовна Тахтарова, жена сторожа лесничества и бабушка шестилетней Риты, пошла вместе с внучкой в огород вскопать грядки сколько успеет до обеда.
Она была повязана низко на лоб платком. Платок этот показался бы очень схож с другим, который сейчас за тридевять земель от нее надевала Анна Тимофеевна Гагарина, — если было б кому сравнить! Но Анна Акимовна ничего не знала ни о матери космонавта, ни о самом космонавте, потому что за делами тоже не включила с утра радио.
И когда внучка Рита дернула ее за рукав, тыча куда-то в поля замаранным кулачком, Анна Акимовна выпрямила натруженную спину — и обомлела.
Недалеко от них, почитай, шагов за сто — кто в полях шаги меряет! — тяжело переваливаясь, двигалась диковинная фигура. Руки, ноги, туловище — все неуклюже обтянуто в толстую ткань цвета подсолнечника. На плечах водолазный шар.
Чужак замахал рукою. Тахтарова, не отпуская внучку, с опаской к нему приближалась.
Юрий тоже еще издали приметил их торопливые фигурки. Спотыкаясь, они шли по взмокшей, недавно оттаявшей почве с пупырчатыми блюдечками позднего снега по ложбинам. Но шаги становились все медленнее… Через минуту перед ним стояли две перепуганные землянки: малорослая пожилая женщина с несколько расплывшимися татарскими чертами, высоким морщинистым лбом и прищуренными глазами и маленькая девочка, одетая по-зимнему и поэтому похожая на ватную куклу.
— Свой я! Советский! — закричал Гагарин против ветра, захлебываясь им.
Тахтарова разглядела молодое лицо и взмокшие волосы из-под шлема. Чтобы успокоить ее окончательно, он прибавил совсем по-газетному:
— Я летчик-космонавт. Вернулся из космоса…
А у Анны Акимовны сын Иосиф служил в армии. Она понемногу оттаяла и заулыбалась. Гагарин вспоминает эту сцену так:
«— Неужели из космоса? — не совсем уверенно спросила женщина.
— Представьте себе, да, — сказал я».
Их первые слова были случайны и беспорядочны; уже через полчаса их нельзя было бы припомнить с достоверностью.
Председатель колхоза «Ленинский путь» Николай Михайлович Шпак, на чье поле и приземлился Гагарин, пересказывал эту встречу так:
— В поле, за селом Смеловкой, работала жена лесника. Ее внучка Рита заметила, как неподалеку приземлился человек, одетый в красный комбинезон. Анна Акимовна тогда не знала о полете. Космонавт подошел и представился: «Офицер Юрий Гагарин». Она позвала его в дом покушать. Он ответил, что сыт, и спросил, где можно позвонить по телефону. Анна Акимовна хотела его проводить в правление колхоза, но тут подоспели трактористы из соседнего колхоза имени Шевченко…
Моментальный портрет Ивана Кузьмича Руденко, учетчика тракторной бригады, таков: синяя клетчатая рубаха навыпуск, щетинка по загорелым дочерна щекам, белые неровные зубы и кепка ниже бровей.
— Ну и что ж, что сел на смеловское поле! — говорит он. — А встречали-то первым его мы, шевченковцы. Пришла с поля ночная смена; был у нас приемник, вот и услыхали о запуске. Сгрудились все, ловим каждое слово, руки друг другу жмем, по плечам хлопаем. Кончилось сообщение тем, что он летит над Африкой. Ну, думаем, Африка далеко, успеем в поле сходить, поработать. А наш клин аккурат к смеловской пашне примыкает: метров двадцать в сторону — и приземлился бы он у нас… Только мы еще об этом ничего не знали. Сеем ячмень, боронуем. Трактор тарахтит.