— Алло!.. Берта?.. Мадам еще не вернулась? Ничего особенного. Пожалуйста, прослушай автоответчик, кто звонил мне с утра.
Стоит ему уйти из дома — и он говорит себе, что рискует упустить важный звонок. Берта уже привыкла. Она идет проверить, а у Сильвена колотится сердце, как и вчера, и позавчера, и каждый божий день, когда он находится вне дома. Его раздирают сомнения и вера. Только бы не упустить свой шанс.
— Алло! Мсье?
— Слушаю. Ну, говорите.
— Так вот, звонила ваша мама, мсье.
— Ладно. А кто еще?
— И ваш брат, мсье.
— Ах, этот!.. Делать ему больше нечего… только бы названивать. Кто еще?
— И потом кто-то сказал: «Это Шарль… я перезвоню».
— И все?
— Да. Мсье не вернется к обеду?
— Нет. Если вам надо уйти, не забудьте подключить автоответчик.
— Разумеется, мсье.
Шарль? Возможно, Шарль Мерсье. Сильвен выходит из кабинки озабоченный. Наверняка Мерсье. Правда, есть еще Шарль Меренго, но тот не сказал бы так, по-свойски: «Это Шарль». Меренго — друг Сюсфельда, а Сюсфельд — продюсер на студии «Гомон». А что, если, несмотря ни на что, звонил именно Меренго?.. Ну хоть неотлучно дежурь в двух шагах от телефона. Все эти люди, которые говорят «я перезвоню», никогда не перезванивают.
Сильвен прикидывает, кто да что. Он никого не видит. Ему уже доводилось работать для «Гомона», так что было бы весьма кстати, если бы… Он никак не может припомнить, где оставил Еву. И тут видит ее — она продолжает беседовать с девушками, и черная что-то записывает. Сильвен садится. Ему все это уже осточертело.
— Ну что? — спрашивает его Ева, как больного, вынувшего градусник.
— Да ничего, — неохотно отвечает Сильвен.
Черная закрывает блокнот.
— А вы поедете в Канны? — спрашивает Сильви.
Ему хочется послать ее куда подальше. Зачем ему ехать в Канны? Он выглядел бы там попрошайкой, выпрашивающим роль.
— Пока не знаю, — говорит он. — Я не больно люблю Канны.
— А мне бы так хотелось, — вздыхает Мариза.
— Вопросов больше нет? — спрашивает Ева, желая покончить с этим.
— Вроде бы нет.
Девицы разом поднимаются с места.
— Я в вашем списке последний? — интересуется Сильвен.
— Предпоследний, — отвечает черная. — Теперь мы попытаемся повидать Даниеля Марсьяля.
— Вряд ли он вас примет! — восклицает Сильвен.
— А вы с ним знакомы? — спрашивает Сильви.
В ответ молчание. Ева гасит свою сигару и прикуривает следующую.
— Да разве вы не знали? — говорит она. — Даниель Марсьяль — первый муж мадам Дорель.
Девицы сообразили, что явно дали маху. Тем не менее Мариза продолжает:
— По-вашему, он не удостоит нас разговором?
Сильвен глядит на часы.
— В этот момент, — произносит он, — Даниель, должно быть, занят четвертой или пятой порцией виски. На вашем месте я скорее попытался бы добиться встречи около пяти, когда он уже отходит после утреннего возлияния, но еще не приступил к вечернему.
— Не слушайте Сильвена, — вмешивается Ева. — Это правда, Даниелю случается надраться. И даже сверх всякой меры. Но я уверена, он охотно поболтает с вами.
Девицы благодарят — нахальные и в то же время какие-то зажатые — и уходят, весело смеясь.
— Уф! — облегченно вздыхает Сильвен. — Я выдохся и не хочу идти домой. Давай пообедаем здесь. Быстренько перекусим — сэндвич и пиво. Мне не хочется есть — эти две стрекозы перебили мне аппетит. — Сильвен заказывает. — Какое дурацкое утро, — бормочет он. — Парикмахер… Тельма… Эти две девицы…
Он рассеянно машет парню, который одет под Дэви Крокетта.
— Новоиспеченный ассистент Ури, — объясняет он.
— И что же тебе нагадала твоя Тельма? — интересуется Ева.
— Ах! Почти все то же самое, что и всегда… Похоже, вокруг моей персоны что-то затевается. Она считает, что меня ждет какое-то предложение.
— Знаешь, — говорит Ева, — хотя я и не ясновидящая, но тоже убеждена, что тебе предстоит новый старт. Во всяком случае, у меня уже есть для тебя предложение… Пока ничего сногсшибательного… но это тебя отвлечет. Сегодня утром я виделась с Нгуен Мин Хуонгом. Он ищет красивый голос для дикторского текста будущего фильма Россифа.[4] Похоже, это будет что-то уникальное про горилл.
— Издеваешься? — взрывается Сильвен. — «Дорель и гориллы»! Да весь Париж покатится со смеху!
— Послушай, цыпленочек, ты становишься занудой. Не «Дорель и гориллы», а «Россиф и Дорель». Улавливаешь разницу? Работать у Россифа — в этом нет ничего зазорного.
Сильвен в сомнении жует свой сэндвич.
— И все-таки я еще не пал так низко, — говорит он, рассеянно поглядывая на прохожих за окном.
— Да что ты себе думаешь? — возмутилась Ева. — Ты отказываешься от всего подряд: дубляж — не может быть и речи, реклама — ни в коем случае. Ему предлагают двухминутную рекламу галстуков от Ланвена. Мсье артачится. А вот Рошфор не брезгует рекламой кофе. А ведь Рошфор — это имя!
— Не сердись, — шепчет Сильвен. — Знаю… Я должен был бы… Однако осталось же у меня право на гордость? Но не это главное. Если Дорель начнет подвизаться на экране между рекламами бюстгальтеров и тампонов «Тампакс», мой рейтинг упадет. Я не Рошфор, или, скорее, я больше не Рошфор. Раньше я мог позволить себе все. Но не теперь. А ну, скажи, что это неправда.
— С тобой не соскучишься, — вздыхает Ева.
Сильвен отталкивает тарелку.
— Дай-ка сигару, пожалуйста. Правде надо смотреть в глаза — я все еще дебютант. Не нет, а да. Ведь несколько лет подряд со мной происходило нечто невероятное. Дорель здесь! Дорель там! Теперь до меня постепенно доходит, что повальный спрос — прямая противоположность успеху. Возьмем такого актера, как Бурвиль… да-да, именно его. Он никогда не был любимцем зрителей. Он карабкался вверх постепенно: его находили симпатягой, затем зауважали, потом заметили, что полюбили, и все это без барабанного боя. А я — я блистал, ну… как солист рок-группы… несколько сезонов, — и все…
— Я с тобой не согласна, — прервала его Ева. — Ну совершенно не согласна. Я тебе вот что скажу: ты персонаж костюмных фильмов. Стоит тебе надеть костюм другой эпохи — и ты неотразим… И нечего усмехаться. Я знаю, что говорю. А в пиджаке у тебя вид ряженого. К сожалению, постановочные фильмы типа «Больших маневров» или, скажем, «Трех мушкетеров» больше не выпускают из-за их дороговизны. И потом, они вышли из моды. Театр — то же самое. Но мода быстро меняется. Ничто не потеряно. Так что, дружок, не падай духом. Я вынуждена тебя покинуть. Вместо того чтобы есть себя поедом, почему бы тебе не взяться за перо? Нынче пишут все. Тебе тридцать шесть. Самый возраст писать мемуары.
Ева нежно похлопывает Сильвена по руке, потом слегка поправляет макияж. Зная, что некрасива, она не больно печется о внешности. Она встает.
— Так что же мне ответить Хуонгу? Ну, по поводу горилл?
— Что в данный момент я занят.
— Это твое последнее слово? Ладненько… Пока.
Сильвен остается в одиночестве. Вторая половина дня расстилается перед ним, подобно лунному пейзажу. Писать? О чем? Сходить в кино? Только не это. Чужие фильмы ранят его самолюбие. Он решает не спеша вернуться домой. Всю дорогу задается вопросами. Чем, в сущности, привлекал его успех? Деньги, спору нет. Он заработал их столько, что не слишком беспокоится о будущем. И может еще продержаться. Слава? Довольно скоро устаешь оттого, что тебя узнают на улице, в кафе… Автографы… подписи, нацарапанные на меню… Да, это забавно, это пьянит. Власть? Роскошные автомобили?.. Раболепная челядь дворцов?.. Этого тоже не сбросить со счетов… И тем не менее не в этом тайная тайных успеха… Но тогда в чем же? Сильвен не знает, не чувствует, что в каком-то смысле его возможности сужаются. Он чувствует, как становится заскорузлым, усыхает, увядает, подобно растению, подстерегаемому зимней стужей. В каком-то смысле он больше не Дорель. Просто Сильвен. Один среди прочих. Один из стада.
Нейи… Он толкает калитку, проходит через стеклянную дверь в сад к себе в кабинет. «Мсье не боится воров!» — целыми днями долдонит Берта, но если бы его обокрали, он воспринял бы это как Божье благословение — о нем бы снова заговорили газеты. О ворах он задумается позднее — когда станет никем уже окончательно и бесповоротно. Сильвен проходит в вестибюль.