— А! Я понял, — сообразил Коренёк. — Эти ваши друзья были числами, да? Мама говорила, вы очень крутой учитель математики.
— Молодец! У тебя и правда чутье… Да, моими единственными друзьями были числа. И как раз мой пример говорит о том, что косточками нужно двигать куда активней, пока ты молод. Понимаешь меня? И съедать все, что у тебя в тарелке, даже если не нравится. Ну, а если своей порцией не наешься, забирай мою, не стесняйся!
— Ого… спасибо.
Эти наши необычные ужины Коренёк воспринимал как аттракцион. Исправно отвечал на вопросы, просил добавки, лишь бы порадовать старика, и украдкой, пока тот не видел, пытался прочесть ту или иную записку на его пиджаке.
Прислушиваясь к их разговорам, я улыбалась и вынашивала очередные коварные планы, как бы еще хитрее замаскировать морковку в завтрашнем ужине.
Родительских объятий Кореньку не хватало с рождения. Когда я впервые увидела его в прозрачной люльке роддома, меня охватила не столько радость, сколько животный страх. Его веки, пятки и мочки ушей, казалось, были еще мокрыми и сморщенными от едва отошедших вод. Глаза полуприкрыты, хотя он, похоже, не спал: крохотные ручки-ножки, торчавшие из-под слишком большой распашонки, капризно подергивались, словно бунтуя против того, что их хозяина оставили здесь по ошибке.
Прижимаясь лицом к окошку палаты новорожденных, я впечатывала губами в стекло, повторяя непонятно кому: «С чего же вы взяли, что этот ребенок — мой?»
Мне было восемнадцать. Не окончив школы, я осталась одна как перст. Мои щеки ввалились от ежеутренней тошноты, терзавшей меня с самого начала беременности и до момента, когда я легла на родильный стол. От волос разило потом, а на пижамных штанах темнело огромное мокрое пятно от всего, что из меня исторглось.
Из всех пятнадцати младенцев, уложенных в палате двумя рядами, не спал только он. До рассвета оставалось еще немного времени, и в коридоре, кроме дежурной сестры под лампой за столиком, не было ни души. Младенец, на которого я смотрела, сжимал и разжимал крохотные кулачки. Под миниатюрными ноготками словно запеклось что-то иссиня-черное. Моя кровь, догадалась я. Прорываясь наружу из своего кокона, он расцарапывал меня изнутри…
— Простите, — промычала я, подползая на ватных ногах к столу дежурной. — Я хочу попросить, чтобы моему ребенку постригли ногти. Он так живо машет руками. Как бы не расцарапал себе лицо!
Может, в ту минуту я лишь пыталась убедить себя, что я хорошая мать? А на самом деле просто мучилась от боли в развороченной утробе?
Сколько я себя помню, отца в моей жизни не было. Мать полюбила того, кто жениться не мог, так что ей пришлось и рожать, и воспитывать меня в одиночку.
Работала мама в свадебном салоне. Сначала была просто на побегушках, помогала везде, где могла: следила за документами, подбирала клиентам гардероб, оформлять зал цветами, координировать посадку на банкетах — и в итоге дослужилась аж до старшего менеджера.
Женщина сильная и несгибаемая, больше всего мама не выносила, когда ее дочь принимали за бедную сиротку. И хотя на самом деле жили мы небогато, она делала все, чтобы наша жизнь казалась другим насыщенной и полной. Работницы из секции одежды отдавали ей остатки тканей от свадебных нарядов, из которых она шила для меня всю одежду. Органист из зала торжеств обучал меня за гроши игре на фортепиано. А в нашей маленькой квартирке всегда стояли чудесные букеты, которые она собирала из оставшихся от церемоний цветов.
Вот и домработницей я стала именно потому, что занималась домашними делами чуть не с младенчества. В два годика, еще не приученная к горшку, сама стирала в ванне свои испачканные трусики. И еще до того, как пошла в первый класс, ловко орудовала ножом и жарила рис по-китайски. В отличие от того же Коренька, к своим десяти годам я не только содержала в порядке дом, но и брала на себя всю хозяйскую беготню — от оплаты счетов за свет до посещения собраний Соседского комитета.
Отец в маминых рассказах неизменно представал мужчиной красивым и обходительным. Ничего дурного мама не говорила о нем никогда. Рассказывала, что он держит свой ресторан, но деталей не раскрывала и в ответ на мои расспросы повторяла лишь то, что ласкало слух. Стройный, высокий. Свободно говорит по-английски, большой знаток оперы. Гордый, но скромный. И улыбка у него такая, что располагает к себе всех, кто бы с ним ни встретился…
В моем воображении отец всегда оставался музейной статуей. И как я ни вертелась вокруг него, он все смотрел куда-то вдаль, не реагируя на меня ни взглядом, ни жестом.