– Шаманы уже начали праздник приветствия! – от волнения голос Диерги стал тонким и громким. – Наверняка сегодня принесут в жертву нескольких козлов, чтобы отблагодарить духов-покровителей.
– Штук пять, не меньше.
Феоллин совсем не заметил, как к ним подошёл Мидарг. Он уже не промаргивался и не щурился – наступал вечер, и дневной свет угасал. Только пламя костров освещало площадь. Тени плясавших шаманов прыгали по исписанным знаками стенам.
– Мидарг! Ты тоже пришёл, – обрадовалась маленькая гномка, – а мы уже тут, ждём. Иди ближе. Я не вижу маму и папу, где они?
– Я видел их внизу, но глубже. Должно быть, выйдут на площадь позже.
Старик казался огорчённым. Пока Диерга смотрела вниз, хлопала в ладоши и подпрыгивала, Феоллин наклонился к старцу и тихо спросил:
– Что с вами? На вас лица нет.
Гном прикрыл глаза. Шаманы на площади начали выкрикивать слова-заклинания, и их общий голос подавлял голос толпы.
– Я узнал, что захватчики пока не страшны нам.
– Так разве это плохо? – удивился Феоллин.
– Нет, это-то не плохо. Плохо то, что южные склоны усыпаны перерубленными трупами. Как я слышал.
Возможно, поэту лишь казалось, но все звуки вдруг стихли. Они слились в одно глухое монотонное дребезжание, а движения вокруг словно бы замедлились.
– Ещё один приказ главы особого отряда, как вы можете догадаться, – продолжил гном. – Все убитые враги подверглись посмертному искажению и теперь служат пугалами. Как тут не быть опечаленным?
– Идут! Идут! – закричала Диерга.
Её тоненькому голосу вторил рёв ликующей толпы, а Феоллин не мог побороть внутреннюю дрожь, вызванную словами Мидарга. Он посмотрел вниз, на тех, кто выходили с южного моста на площадь. Торжествующие воины во главе с наследником входили под своды залов, распевая весёлую песнь.
– Вон Дангри, вон мой брат! Дангри, я тут! А вон Шазнарг, она прямо за ним! Мидарг, смотри, вот она, прямо за его правым плечом!
Голова Феоллина кружилась, он смотрел на высокую женщину, шедшую второй после брата Диерги. Он не мог видеть её лица, видел только казавшуюся бронзовой кожу и тёмные кудри.
– Вот она. Глава особого отряда, моя маленькая Шазнарг, – проговорил старый гном, мрачно, но с долей горькой гордости.
Образы жестокого деспота-гнома, стоящего по колено в крови, и мирной и умной старухи-гномы рассыпались в прах.
(Зарисовки Феоллина. Гномы-шаманы.)
Глава 4. Ручное чудовище правящей семьи
Грохот и рёв, жар и духота, они гнали его подальше отсюда, от противоречий и непонимания. Но только мрак и огонь царили в горе, что на вершине, что у подножия. Феоллин отошёл стене, спасаясь от головокружения холодом камня. Но и за закрытыми веками он видел мельтешение теней в рогатых масках и отсветы пламени.
– Пойдём отсюда. Пойдём, Феоллин, – Мидарг коснулся его локтя.
– Но как же Диерга? Как можно оставить здесь ребёнка?
– Пустое. Кто посмеет обидеть наше сокровище? Какое чёрное сердце нужно иметь, чтобы обидеть невинное дитя? Нет, таких сердец здесь нет. А если и обнаружится одно такое, то сотни любящих и горячих, как живые угли, воспрепятствуют злу. Поэтому идите и не препирайтесь, я вижу, что вам здесь плохо.
Светлые коридоры оказались пусты. Кроме них не было ни одной души, что хотела бы избежать этого безумия. В прохладе залов, их тишине и умиротворении, Феоллин почувствовал себя лучше.
– Я растерян. Я чувствую, что всё вокруг меня совсем не такое, каким я его вижу. Иллюзия, обман, постановка.
– Вы совсем плохи, Феоллин. Успокойтесь, садитесь. Что вас так огорчило?
– Вы ведь не говорили, как зовут вашего подопечного, да? Шазнагр? – Феоллин сел на лестницу у основания дворца. Вокруг вдруг посветлело: зеркала теперь отражали лунный свет. Отражённые лучи пробивались сквозь стекло.
– Я правда не говорил? Я стар, не могу всего упомнить. Но какое это имеет значение?
– Я говорил до этого с дочерью государыни. Она души не чает в убийце. Как это случилось, Мидарг? Когда кровавых палачей и осквернители мёртвых стали подпускать к детям? Более того, к тем детям, которые в будущем станут основой государства? Как такое допустили?
Старик сел рядом и тяжело вздохнул. В тишине эльфу был слышен шум площади, но теперь он его не ранил. Только горечь заполнила горло и рот, образовала корку на губах поэта.