– И впрямь красиво. Я слышал что-то такое… Ваши женщины могут беременеть только так, чтобы разродиться недоношенным ребёнком в лютую стужу. Только это кажется таким жестоким. Правду ли говорят? – гном приподнимал изумлённо лохматые брови, что говорило о сильных переживаемых эмоциях, таких редких для старого и ставшего жёстким лица.
– Наичистейшая правда. Наш род не может существовать иначе: каждый из нас должен пробудиться сам, а до этого момента мы дозреваем в снегах. Это не жестоко. Просто иначе мы не выживаем, дети становятся совсем слабыми, и их ожидает лишь скорая смерть… Даже тепло матери не может уберечь, оно только губит.
– Эх, это так противоестественно для нас… Наши женщины носят в себе дитя больше года. Раздуваются так, что иной раз и встать сами не могут, но каких здоровых детей рожают! Видели, какие у них у всех широкие бёдра? Мы появляемся на свет уже клыкастыми, на пальцах за время укрепления в материнской утробе крепче становятся ногти. Мы начинаем ходить, а иногда даже бегать, в тот же самый день, как начали дышать.
И Мидарг рассказал Феоллину то, что никак не желало покидать его голову и сердце, пока дивные образы не обратились в песню. Уже на переходе в массивную вершину, столицу, он спел о том, что видел внутренним взором.
Он пел о том, как гнев земли под толщей из песка и глины прорвался наружу снопом искр, как затряслось всё вокруг. И грохот грома не мог сравниться с тем страшным звуком – земля треснула. Он пел о том, как лава прокладывала себе путь, поглощая под собой всё, что встречала на своём пути. Но небо успокоило жидкий огонь, под бархатной синевой небесного купола кровь земли застыла, обратившись в камень. Он пел, а гномы собирались вокруг него, заворожённо слушая. Слушая песнь о том, как в тех застывших камнях, в некоторых из них, всё же не угас огонь. И огонь тот стал сердцем. Потрескался первый из слоёв каменных коконов, а на свет, будто птенцы гневливой птицы, вышли гномы. И так они были грозны и сильны, как те огонь и земля, и глаза их сверкали светом далёких звёзд, а в крови бурлила кровь их порождающего начала, что земля сама расступалась перед ними, раскрывая свои богатства.
Гномам так понравилась эта песня, что уже вскоре почти каждый выучил её наизусть. К нему обращались по имени и говорили, что ему стоит непременно спеть так же красиво при дворе и порадовать их государя и государыню. Его слова и голос запали им в души. И несмотря на странность и запутанность чужих порядков, его радость не могла иметь более прочных крыльев. Он думал, что должен ждать здесь переговоров как узник в подземелье, но получил невероятную возможность узнать что-то новое, сложить балладу, которую будут помнить через века.
Только радость улетучилась. При наземном переходе от вершины к вершине через мосты над пропастями, у входа в полупрозрачный чертог над головами жителей и гостей, было прибито к скалам обезображенное тело. Предатель, как можно было догадаться. Ещё один. Туловище было центром отвратной композиции и было примечательно тем, что сохранившаяся одежда была похожа на форму. Такую, которую носят на парадах воины, но в безрадостных чёрных тонах. Голова прибита выше, нижняя челюсть была чудовищно вывихнута, а руки и ноги висели отдельно, болтались на сильном ветру, будто конечности марионетки.
Феоллин многое видел. Но сейчас к горлу подступил комок, а губы дрогнули, непроизвольно открыв ряд белых зубов. Хотелось рычать, хотелось потребовать, чтобы это посмертное унижение прекратилось, чтобы хоть кто-нибудь кроме него самого наконец увидел эту вопиющую жестокость.
– Кто мог такое сотворить? – воскликнул он в сердцах, глядя на истерзанное тело.
– Боюсь, только одно существо могло на это решиться.
Они стояли на снегу, прямо перед прекрасной аркой, ведущей внутрь. Рассветало, и большинство гномов уже совершили свои переходы, поэтому на этой высоте, наедине другом с другом, они могли говорить свободно.