Страх темноты прошёл довольно быстро — Тейрис был обычным ребёнком из хорошей любящей семьи, и детские страхи приходили к нему и уходили по расписанию, пусть в тот момент, когда они его одолевали, ему и казалось, что нет на свете ничего страшнее.
Потом Тейрис думал, что никогда в жизни ему не будет так страшно, как было после прихода Плети в Луносвет.
В Нордсколе он понял, как ошибался. Если был на свете страх, который сильнее любого живого разума, ужас, который невозможно преодолеть, безнадёжность страшнее той, что испытал его народ, когда Плеть проходила по их землям, то всё это было здесь. На этой заснеженной ледяной земле под серым небом, на этом насте, на котором ты обнаруживал утром следы мёртвых коней и понимал, что несколько часов назад здесь были они. Те, кто воплощал этот ужас, его всадники, рыцари смерти. И страшнее мысли о них и о том, как близко они были, была только мучительная, удушающая мысль: почему они не напали? Сколько времени они стояли в темноте, глядя на огни лагеря? Зачем? Почему? Чего они ждали? Почему они не пришли и не забрали всех? Почему ты всё ещё жив?
А потом они приходили. И ты жалел о той ночи, ты жаждал той ночи, когда они молча стояли в стороне, бесшумные и неподвижные, и только наст с тихим хрустом ломался под белёсыми копытами коней, и руны тускло мерцали на их мечах и доспехах, когда они уходили обратно во тьму. Пока их не было, ты изводил себя мыслью о том, что лучше встретить их в бою, лицом к лицу, а не ждать, ощущая, как кровь стынет в жилах от неизвестности. А потом они приходили — и ты молил Свет о том, чтобы больше никогда не увидеть их.
Но ты был на этой войне, и каждую ночь гадал, придут ли они, и они приходили, и ты сражался, и пестовал свою веру, как учил отец Мэйлэй, и слушал проповеди о том, что Свет не оставляет праведных, и видел, как праведные падали и поднимались проклятыми, и каждый день ждал, ждал, ждал, когда наступит твой черёд.
— Когда наступит наш черёд? — спросил Лэйр.
Он осунулся, стал тише, чем обычно, и даже в бой уже не рвался с той яростью, которая когда-то пугала Тейриса. Теперь сильнее всего его пугала эта мрачность. Это смирение.
Последние месяцы были тяжёлыми, тяжелее самых первых. Паладины едва продвигались вперёд. Пока речи не шло о наступлении, вся стратегия сводилась только к тому, чтобы закрепиться. Организовать один укреплённый лагерь уже было отдельно взятой войной. Паладины бились за каждую пядь земли, потому что от успеха начала этой кампании, от возможности начать разворачивать войска и наладить снабжение, зависело всё.
Тейрис и Лэйр были в составе отрядов, бравших новую, важнейшую высоту. Бои шли почти беспрерывно. Иногда на несколько дней вдруг наступало затишье, и временами Тейрис думал, что лучше бы уж этих передышек не было. Они изматывали не меньше боёв.
Лэйр теперь всё больше молчал. Хилов не хватало, и он выматывался до того, что после боя просто падал и отключался.
Сначала он мог проспать так десять часов, если всё было тихо.
Потом Тейрис как-то, встав по нужде, увидел его стоящим посреди лагеря, холодной бесснежной ночью.
— Ты чего? — спросил Тейрис. — Мы ж легли часа три назад, я думал, ты потерял сознание и не придёшь в себя до завтрашнего вечера.
Лэйр пожал плечами.
— Да что-то не спалось. Вышел подышать.
Потом он вернулся вместе с Тейрисом в палатку и вроде заснул.
Потом Тейрис перестал находить его рядом, проснувшись — Лэйр вставал раньше и занимался ранеными или помогал с чем-то ещё. Но иногда Тейрис долго не мог его найти, а когда находил — Лэйр мямлил в ответ что-то невразумительное.
В какой-то момент Тейрис понял, что Лэйр вообще почти перестал спать. Он выходил по ночам и бродил по лагерю, уходил за его пределы, в снежный лес, и проводил там часы, пока ноги и руки не начинали коченеть от холода.
Однажды ночью он разбудил Тейриса.
— Они идут, — тихо сказал он. — Они здесь.
Тейрис подскочил инстинктивно — и остановился, уже начав натягивать доспехи. Вокруг было тихо.
— С чего ты взял? — спросил он. — Тревоги нет.
— Я слышу, как хрустит наст, — шёпотом ответил Лэйр. — Ты что, не слышишь?