— Я не отпущу его, — яростно повторил Змей. — Он не в себе, может, я и зашил его, но, простите, для душевных ран у меня нет достаточно тонких нитей. Полковник, я уже отпустил одного такого, я отпустил на войну парня, который уже начал сходить с ума, и теперь он лежит там, а Тейрис принял из его мёртвых рук эстафету, и я не дам этому повториться!
— Ты знаешь, сколько таких парней здесь? — спросил полковник, тоже начиная выходить из себя.
Змей стукнул кулаком по столу.
— И я бы спас каждого из них, если бы мог! Но я знаю, что не могу. Но его — могу, хотя бы его. Я прошу просто дать мне время!
— Это не в моих силах, Змей, — ответил полковник уже тише. — Он здоров, и он нужен на фронте.
Змей выпрямился и посмотрел на него взглядом, которым можно было убить.
— Тогда разжалуйте меня, — зло сказал он. — Увольте меня, отправьте меня в Луносвет. Посадите на гауптвахту. Лишитесь своего лучшего хирурга. Но тот парень отправится на войну не раньше, чем придёт в себя. Я не отпущу его.
И он резко развернулся, чтобы уйти.
— Змей! — рявкнул полковник.
— Мне плевать! — не оборачиваясь рявкнул Змей. — Если надо, я отрежу ему ногу, без неё вы его никуда не отправите.
И вышел, хлопнув дверью.
Полковник пару секунд смотрел на дверь, потом схватил какой-то журнал со стола, с силой швырнул его в стену и закрыл лицо ладонями.
— Он знает, что ты блефуешь, — сказал Ловчий.
— Я знаю, — мрачно ответил Змей.
— Ты же не сможешь просто бросить этих ребят, ты головой пробьёшь стену гауптвахты, чтобы пойти оперировать. Голова тебе всё равно для этого не нужна.
— Я не могу отпустить его, — в отчаянии ответил Змей. — Не сейчас. Ловчий, я чувствую кровь того парня на своих руках, понимаешь? Я стольких потерял, но он не даёт мне покоя. И я не могу, я не могу отдать им Тейриса.
— Может, ты выиграл ему несколько дней.
— Ему нужна целая жизнь, — тихо ответил Змей.
В Нордсколе наступала весна, почти ничем не отличавшаяся от зимы. Кое-где растаяли особенно бурные ручьи, и можно было уже натягивать под латы всего двое подштанников вместо трёх.
Тейрис смотрел на снег из окна палатки. Ему нравилось смотреть на снег. Он искрился, когда чудом проглядывало солнце, и в свете ночных фонарей. Ему не нравилось, когда он становился рыхлым и окрашенным кровью раненых, когда начиналась суета и беготня, и кто-то стучался и звал его на помощь, и он шёл, тащил носилки, стаскивал с кого-то покорёженные латы, резал окровавленную ткань, делал анестезию, подавал инструменты, а потом снова возвращался и смотрел на снег — он шёл часто, и к тому времени обычно уже присыпал следы крови, и вокруг становилось так же красиво и спокойно, будто ничего не было.
Порой ему казалось, что он не думает ни о чём, но потом понимал, что продолжает думать о Лэйре, даже не осознавая этого. Он не оставлял его ни на минуту. Иногда он видел момент его смерти, иногда — что-то ещё, но чаще всего вспоминал, каким он был в последние недели. Каким расслабленным казался и каким смелым, бесстрашным, не боящимся ни нежности, ни любви, и тогда сердце Тейриса билось чаще, и ему становилось трудно дышать, он вскакивал и шёл куда-то, всё равно куда, лишь бы не ощущать этого снова. Он всегда хотел этого чувства, этого воспоминания, и никогда не мог его вынести. Будто он сделал что-то плохое, будто он не ответил на эту нежность и эту любовь, а ответь — он мог бы спасти Лэйра. Он знал, понимал умом, что это не так. Но это не помогало. Ему всё равно казалось, что Лэйр отдал ему всё, а он ничего не дал взамен.
Доктор Линнис дал ему какие-то таблетки, и Тейрис уже не чувствовал каждую минуту, будто смерть стоит за его плечом, и той всепоглощающей, мучительной вины и потери, через которые не пробивалось больше никаких чувств. Он уже мог чувствовать что-то ещё, мог говорить, смеяться, помогать Змею и Ловчему, мог просидеть с ними вечер и пить их отвратительное пойло, ещё более отвратительное, чем дома, потому что этот аппарат они соорудили сами и были в этом явно не такие мастера, как Коршун, сбереги Свет его душу.
Но всё было иначе теперь. И Тейрис знал, почему.
Его день настал. Когда умер Лэйр, он потерял веру. Отец Мэйлэй обещал, что она вернётся, но рассвет приходил за рассветом, новый день — за новым днём, а Тейрис больше не чувствовал Света, струящегося по его жилам. И он перестал ждать. Всё это были только слова, слова для таких салаг, как они с Лэйром, и они не спасли Лэйра. Наверное, он умер со своей верой, но вместе с ним умерла и вера Тейриса. И он сдался. В тот день, когда он перестал искать глазами Лэйра, ожидая увидеть его входящим в палату, или идущим по снегу, раненого, но живого, в день, когда он наконец перестал видеть его в каждом встречном и ждать этого, он перестал искать и свою веру.
“Дорогой папа”, — писал Змей, сидя у окна и то и дело согревая руки дыханием: сегодня было особенно морозно, словно весна решила, что ей всё же тут не место, и ушла, вернув зиму. — “Спешу сообщить тебе, что я всё ещё жив, хотя до сих пор не вполне понимаю, зачем. Поверь, я знаю, как ты переживаешь, что не можешь быть здесь из-за своих ран. Я, кстати, считаю это совершенно неразумным. Тебе было бы здесь легче, чем большинству из нас — ввиду отсутствия ног они бы у тебя не мёрзли. Мои вот просятся на свободу от тела, сидеть в тепле у огня, пока я вышиваю раненых крестиком и гладью, так им осточертело быть на грани обморожения. Думаю, когда наши ряды тут ещё поредеют, в бой пошлют и тебя, и даже, пожалуй, нашего кота. А пока — поберегитесь оба, и умоляю, не отращивай новые ноги и обдумай вариант избавиться ещё и от рук. А по возможности — и от головы, ей здесь особенно достаётся. Одному туловищу тут будет в самый раз, а чтобы ты мог отдавать честь, я пришью тебе к нужному нервному окончанию метлу. Будешь качать пресс и отдавать честь одновременно.
Пожалуйста, не волнуйся, я в порядке. Мы работаем на износ, но опасность здесь минимальная, мы практически в тылу.
Папа, я хотел попросить тебя об одолжении. У нас тут есть один парень, ему паршиво. То есть паршивее, чем некоторым. Здесь всем паршиво, мы просто расставляем метки на шкале от 1 до 10. В основном, конечно, у всех обычная девятка, но процентов у восьмидесяти десятка. Этот парень недавно потерял лучшего друга и идёт на рекорд, пытаясь взять одиннадцатую высоту. Он совсем салага, ещё двадцати пяти нет. Я знаю, что ты близко знаком с отцом Мэйлэем, а этот парень довольно много времени провёл там же, где служил отец. Не мог бы ты поговорить с ним или написать ему? Я подумал, может быть, он сможет найти…”
— Нападение! — закричал кто-то снаружи, и в тот же момент забили колокола.
Змей вскочил и выбежал на улицу.
— Что случилось? — спросил он, схватив за руку пробегавшего мимо солдата.
— Нас атакуют! — торопливо ответил солдат. — Плеть уже здесь.
— Здесь? — ошарашенно переспросил Змей.
— Здесь, сэр. Разрешите идти?
— Иди, иди, — Змей отпустил его плечо.
— Хирургам и медперсоналу немедленно явиться в предоперационную, — командовал полковник по громкой связи. — Боевые хилы — на позиции войск. Санитары — развернуть медпункты, готовьтесь доставлять раненных. Да вы всё знаете — вперёд. Взводы к точкам сбора, командиры принимают командование на местах.
Змей, не дослушав, накинув плащ и оставив недописанное письмо на столе, выскочил из палатки и побежал в предоперационную. Он знал, что делать, вот только переживал, что в письме нечаянно соврал: это место действительно считалось безопасным — хорошо укреплено, большой гарнизон, и это была первая атака Плети за всё то время, что Змей был здесь. Сглазил, не иначе.
— Они пришли за нами наконец-то, — крикнул Ловчий, встретив Змея в дверях.
— Что поделать, — пожал плечами Змей, — мы слишком хорошо делаем своё дело.
— Может, пообещать, что мы не будем никого лечить, если они не будут никого калечить? — предложил Ловчий.
Змей подал ему халат.