«Придется стрелять, другого выхода нет».
«Уши и у мертвого можно отрезать», — посоветовал отец Заура.
«Нет, — покачали они головами, — это уже для нас позор».
«Вы всю жизнь в позоре прожили, — успокоил их отец Заура, — вам не привыкать».
На это они ответили шестью выстрелами…
Вскоре, недалеко от того же места их окружили в лесочке, но они не сдались, до последнего отстреливались, и кровь их смешалась в земле с кровью их жертв.
— С тех пор, — повторяет З. В., — о Госаме никто ничего не слыхал…
Вспоминаю: направленный Канфетом, вхожу во дворик на окраине и вижу тетю Пашу, высокую, крепкую старуху в темном платке, повязанном по-осетински вроде бы, но как бы в насмешку сдвинутом чуть набекрень, на залихватский этакий, пиратский манер.
«Чего тебе?» — спрашивает она с явственным и даже грубоватым акцентом.
Заговариваю с ней по-осетински, но она ухмыляется как-то оскорбительно, мотает головой и отвечает со смаком:
«Наша ваша не понимай».
«Разве вы не осетинка?» — удивляюсь.
«Русская, — произносит она с торжеством, — так-то, милок».
МИМИКРИЯ. (Еще одна разновидность.)
Спрашиваю З. В.:
— Вы и ее, Госаму, собирались включить в единую всечеловеческую семью?
— Нет! — отвечает он яростно. — Она была классовым врагом!
— А сейчас? — интересуюсь.
— Классовый враг! — произносит он жестко и непреклонно.
Повторяю про себя как заклинание, как молитву пять слов, явившихся мне вдруг:
ДУША, ЛИКОВАНИЕ, ОСЕНЬ, ЖЕЛЕЗО, ПРАХ,
как формулу жизни повторяю — начало и конец, возвращающийся в начало.
Лечу в Москву, в иллюминатор поглядываю, но земли не вижу — только облака блистающие, и по комкастым ухабам их едет крылатая тень самолета, фюзеляж, двигатели — все, как положено, но мое присутствие в нем никак не отмечено — ни знаком, ни символом, и тень уезжает, порожняя, а я остаюсь, костерок развожу на обочине и, привалившись к откосу облачному, руки к огню протягиваю, греюсь, и тепло разливается по всему телу, истома блаженная, и время останавливается, и забывается все, что было до этого, и забывается будущее, но остановка эта — вечность? — длится лишь миг, и память, словно спохватившись, оживает и, наверстывая упущенное, раскручивается вперед и назад одновременно, и впереди все гладко и розово — мечты и надежды, — а сзади, из засады прошлого, выскакивают вдруг люди с черными тюленьими телами, с телевизорами вместо голов, с пистолетами и автоматами в руках, с огнеметами, выскакивают, окружают, базуку на меня наводят, а вместо лиц — экраны голубые, а на экранах девки пляшущие, хари скалящиеся, титры на экранах вспыхивают:
ИРБЕК; КАУРБЕК; БАТЫРБЕК, а также ГЕРАС И ДУДАР,
а у меня даже кинжала нет, он над кроватью отцовской висит — рукоять костяная, ножны потертые, — но я не жалею о нем, нет:
ПРОТИВ БАЗУКИ С КИНЖАЛОМ НЕ ПОЙДЕШЬ.
«Чего явились? — спрашиваю, храбрясь, а девки стриптуют, как заведенные, грудями трясут. — Что вам надо?»
«Сейчас узнаешь, — отвечают тела тюленьи, телевизоры, — сейчас увидишь».
Они расступаются, и двое парней услужливых подтаскивают, не кантуя, плиту надгробную, а на плите дензнак топорщится членистоногий, имена высечены достославные и надпись дарственная, как вы помните:
В бЛаГоДаРнОсТь За сВоЕвРеМеНнУю КоНчИнУ
«Ну? — торжествуют телетюлени. — Узнаешь? Твоих рук дело?»
«Не рук, — усмехаюсь, — а воображения».
«Тем более, — вздыхают они притворно. — Придется отвечать».
«За что?» — удивляюсь.
«За то, что похоронил нас».
«Но вы же не умерли? — оправдываюсь. — Живы?»
«И никогда не умрем! — хвастают они, а девки на экранах корячатся, срамные места показывают. — Мы всегда будем!»
Догадываюсь вдруг, и меня словно жаром обдает:
ЭТО СЫНОВЬЯ ГОСАМЫ.
«Ладно, — злюсь, — посмотрим. Не такие уж вы и бессмертные».
«Нет, — качают они головами-телевизорами, — ты уже не посмотришь, — и добавляют проникновенно: — Мы тебя приговорили».
Услужливые парни преподносят мне молоточек крохотный на блюдечке, и с отвращением глядя на плиту надгробную, на дензнак травоплотонасекомоядный, телетюлени приказывают:
«Возьми молоток и разбей! — и приговор оглашают: — А потом мы тебя самого из базуки»…
ИЗ ОГНЕМЕТА И ПУЛЕМЕТА.
«Не выйдет, — предупреждаю, — слишком много шума наделаете, а вам ведь тихонько надо жить, незаметно».