— Кончайте со мной, — прошу, — не откладывайте.
Она торопливо шлепает печатью и говорит:
— Дату отъезда проставите сами.
— Проставлю, — обещаю, — не забуду.
Выхожу на улицу, а в воздухе морозно, но на тротуаре слякоть — снег, расквашенный великим множеством ног, — и, постояв с минуту на нижней ступени подъезда, я бездумно включаюсь в эту теплотворную работу, иду, не ведая, куда приведет меня путь, где кончится, шагаю бесцельно, но не с обреченностью бродяги, а с легкостью праздного гуляки, а в окнах вспыхивают огни, напоминая о тепле, о домашнем уюте, а для меня, как вы знаете, забронирован номер в гостинице «Россия», и, оказывается, сам о том не подозревая, я именно к ней подвигаюсь и, поняв это, спускаюсь в метро, чтобы ускорить продвижение, и вот она, Кремлевская стена, Мавзолей, Спасская башня, храм Василия Блаженного, брусчатка под ногами, воспоминания — ах, юность прошлая! — и, войдя в сверкающий вестибюль гостиницы, я уже знаю, что поднявшись к себе, ополоснусь под душем, закажу вина в номер, сяду за телефон и начну названивать друзьям своим, однокурсникам, и мы соберемся, как раньше — семь с половиной лет минуло с тех пор, как мгновение пролетело, — соберемся и посидим, поговорим-потрепемся,
КАК В ДОБРЫЕ СТАРЫЕ ВРЕМЕНА,
и, предвкушая радость встречи, я останавливаюсь у стойки, протягиваю паспорт дежурной и произношу с сознанием своей значимости:
— Для меня был заказан номер.
Дежурная перебирает свои бумажки, еще раз перебирает и, перебрав, недоуменно смотрит на меня:
— Ничего нет…
— Как же так? — изумляюсь.
Она еще раз заглядывает в паспорт, повторяет вслух мою фамилию и вдруг, словно обрадовавшись, восклицает:
— Да, была бронь, точно! Но нам позвонили только что и попросили снять ее за ненадобностью.
Стою, растерянный, жду чего-то, и она, истолковав мое ожидание по-своему, возвращает мне паспорт и вздыхает, пожав плечами:
— Ничем не могу помочь.
А мне ничего и не надо уже, я не о том думаю.
— Может, — говорю, — скажете — кто звонил, мужчина или женщина?
Она поднимает кверху глаза — реснички накрашенные, челочка белобрысая, — застывает на миг, вспоминая, и говорит:
— Вроде бы женщина… Да, точно, женщина!
Так я и предполагал. Васюрин, при всех своих недостатках, не опустился бы до такой примитивной мести.
АХ, МАЙЯ-НАТАША-ЛЮДОК!
Но и я уже сообразил кое-что — нет, голыми руками меня не возьмешь! — глянул на часы и высчитал наскоро, что могу успеть на вечерний самолет, улететь с е г о д н я и, таким образом, достойно ответить на выпад противника.
ОКО ЗА ОКО.
(Да и о чем бы я рассказал друзьям-однокурсникам? О героическом подвиге своем в кабинете Васюрина?)
Сую паспорт в карман и скорым шагом, а может, и рысцой интеллигентной, устремляюсь к выходу и, чувствуя спиной удивленный взгляд дежурной — глазки серенькие, — выскакиваю на улицу.
Метро, электричка, короткая пробежка, и вот она, стекляшка аэропорта, и вот уже я у кассы стою, беспокоясь — удастся ли? — и снова паспорт протягиваю, и кассирша без лишних слов выписывает мне билет, и, не в силах сдержаться, я благодарю ее, ликуя, и еще раз благодарю — спасибо! — но она, словно и не услышав, роняет сумрачно:
— Следующий.
Некто, сидящий рядом на чемодане, один из тех бывалых авиапассажиров, что налетали побольше иного летчика, усмехается снисходительно и, поумерив мою радость, объясняет ситуацию:
— Билетов навалом. Погода неустойчивая, — и, словно в подтверждение его слов, слышится металлический радиоголос:
— Рейс 1265 Москва — Ростов — Орджоникидзе задерживается на два часа ориентировочно по метеорологическим условиям.
НИЧТО В ЭТОЙ ЖИЗНИ НЕ ДАЕТСЯ ЛЕГКО.
Однако билет у меня в кармане, и, наделенный известными правами, я прохаживаюсь в переполненном зале, озираюсь — а вдруг знакомого встречу? не я же один лечу в Орджоникидзе, — и, пройдя ползала, улавливаю глуховатый бубнеж гитары, непроизвольно меняю курс, двигаюсь на звук и вижу парней, устроившихся в углу, и девчонок веселых: они сидят на рюкзаках, странники, смеются беспечно и беспричинно, все в куртках стеганых, в свитерах, и один из парней, рыжий и кудрявый, самозабвенно лупит по струнам ржавой рукой, так лупит, что только щепки не летят от гитары, и люди, столпившиеся вокруг, улыбаются то ли одобрительно, то ли осуждающе, а сидящие на рюкзаках вдруг запевают громоподобно, и, застигнутый врасплох и оглушенный, я не различаю первых слов, а то, что различаю, кажется мне занятным, но поющие умолкают так же внезапно, как начали, и только гитара бубнит, и смех девичий, колокольчиковый переливается, и я стою и жду продолжения, а его все нет, и только ржавая рука мелькает над струнами, и, когда я уже собираюсь отойти, они запевают снова, но это не продолжение, а опять начало, хоть, может быть, вся песня эта и состоит из одного лишь начала: