Услышав гвалт во дворе, из дому на веранду выходит Чермен.
— Алан? — улыбается. — Вовремя ты, мы как раз ужинать собираемся.
Если бы это сказал кто-то другой, я мог бы заподозрить подвох, но Чермен, знаю, говорит от чистого сердца. Однако лучше бы ему не говорить этого.
— Алан всегда вовремя! — ликуют двоюродные мои. — Алан всегда был умнее всех!
Выбежавшая следом за Черменом Дина вступается за меня:
— Чего раскричались?! Всех собак переполошили!.. У Алана работа такая, — объясняет она, — он занят.
— Да, да, — киваю важно, — такая работа.
Не рассказывать же о Васюрине, не рассказывать же, оправдываясь, о Зарине.
— У него работа, — соглашаются, веселясь, двоюродные, — а мы что? — и подхватив, скандируют: — Мы — ничто! Мы — ничто! Мы — ничто!
На шум из дома выходят четыре женщины, невестки моего погибшего деда, и старшую из них вы знаете — это моя мать, а остальные — свояченицы ее, матери моих двоюродных братьев, вдовы: муж одной из них пал под Гомелем, второй — под Артемовском, третьей — под Каунасом, и они остались с осиротевшими детьми, которых надо было кормить неизвестно чем и неизвестно во что одевать, и надо было выжить при этом, и я смотрю на них, состарившихся, смотрю на женщин этих, родственниц, родных своих, и комом подступает к горлу слово с и д з а р г а с, и я не знаю, как перевести его на русский, но перевожу все-таки (для Габо, Берта и Заура), буквально перевожу:
ОХРАНЯЮЩАЯ СИРОТ.
Сколько же поколений осетин должно было вырасти без отцов — гунны, готы, монголы, — чтобы из двух простых слов, сидзар — сирота и гас — страж, образовалось односложное, суровое и трагичное в самом звучании своем:
СИДЗАРГАС.
А они улыбаются, трое, радуясь тому, что видят меня живым и здоровым, спускаются с веранды, подходят ко мне, обнимают, гладят по щекам, и я чувствую шершавую сухость их изработавшихся ладоней и слышу голоса ласковые:
— Мальчик… Мальчик… Мальчик…
Слышу — младшая из них, Джелло, говорит-приговаривает:
— Какой ты хороший был раньше. А теперь… Вспомни, когда ты был у нас в последний раз?
— Не так уж и давно, — слышу лепет свой, — недавно как будто бы…
— Нет, мальчик, нет, это в августе прошлого года было…
— А что это за машина у ворот? — спрашивает с веранды мать.
Оборачиваюсь, а заодно и от стыда отворачиваюсь, и вижу зад своего приятеля-клятвопреступника, копающегося в моторе.
— Такси, — говорю, — я на нем приехал.
— Совсем городским стал, — качает головой Джелло. — Человек привез тебя, а ты его даже в дом не приглашаешь.
— Это я мигом, — отзываюсь, — это я в момент.
Выхожу, и, услышав скрип калитки и шаги мои, таксист ворчит, не разгибаясь, из-под открытого капота вещает:
— Свечи забрызгались.
— Ладно, — говорю, — оставь их. Зайди в дом, посиди с нами, а свечи за это время высохнут.
— Грамм не могу! — отмахивается он. — При исполнении.
— Никто и не собирается тебя поить, — усмехаюсь, опешив слегка. — Поужинай и езжай себе на здоровье.
— Сказал — значит, все! — он выпрямляется и то ли всерьез, то ли в насмешку добавляет: — Спасибо за приглашение.
Разглядев его, выпрямившегося, Джелло срывается с места, семенит через двор, выбегает из калитки и протягивает к нему руки:
— Мурат!
Она обнимает его, как обнимала только что меня, а я стою и наблюдаю с ревностью некоторой, и, повернувшись ко мне, Джелло объясняет, счастливая:
— Это же сын Касполата!
Касполат, соображаю, Касполат, какой-то дальний родственник. Он бывал у нас когда-то, вспоминаю, бывает и сейчас, наверное, но я-то далеко, я в городе живу…
Джелло подталкивает меня к таксисту:
— Вы даже не знаете друг друга… Ох, жизнь, жизнь!
Обмениваемся рукопожатиями:
— Алан.
— Мурат.
А из калитки одна за другой выходят женщины, и сыновья их выходят — образуется небольшая толпа, и женщины обнимают моего таксиста и представляют ему сыновей, и Чермен, конечно, знаком с ним, а двоюродные наши подходят к нему в порядке старшинства — Сармат, Хазби и так далее, и наконец наступает очередь племянников, и они чинно протягивают руки:
— Беса.
— Алан.
Теперь Джелло подталкивает Мурата:
— Пойдем, обрадуем Бесагура! — и, повернувшись ко мне и вздохнув, она произносит вполголоса: — Он что-то не в настроении сегодня. Наверное, нога болит.
Ах, это не нога, если вы помните, это душа у него болит!
Женщины ведут Мурата в дом, чтобы обрадовать отца, и, сознавая значимость своей миссии, он с достоинством поднимается на веранду, входит, а следом за ним и свита многочисленная — Чермен, Сармат, Хазби и так далее, и мы остаемся во дворе вдвоем с Сосланом, сыном Джелло, стоим и улыбаемся, смущаясь,