ДВОЮРОДНЫЕ БРАТЬЯ,
и надо бы хоть слово молвить, а мы на месте топчемся — кто первый? — и наконец Сослан делает шаг, то ли со мной сближаясь, то ли из прошлого в настоящее вступая, и, замерев в неопределенности, делает второй, в будущее, и продолжая улыбаться, спрашивает:
— А когда же мы твою свадьбу сыграем?
Надо бы отшутиться, да язык не поворачивается, и, неуклюже уклоняясь от темы, я вопрошаю покровительственно:
— Как ты живешь?
— Ничего, — пожимает он плечами. — А ты?
— И я ничего…
Дина выручает нас. Выйдя на веранду, она зовет:
— Алан, Сослан, идите, пора за стол садиться!
Вхожу, здороваюсь с отцом, и он говорит, не глядя на меня:
— Приехал? — так говорит, будто и не надеялся на мой приезд.
«Человек все должен делать вовремя, — слышится мне снова, — родиться, повзрослеть, жениться, вырастить детей»…
Ах, я не поспеваю, не поспеваю за временем!
Смотрю на отца, словно прощение вымаливая, и он добавляет, поняв:
— Мы тебя завтра ждали.
Стою одинокий в шумной комнате и слышу будто издали голос матери:
— Садитесь, а то все остынет.
И голос Чермена:
— Мальчики, идите к себе.
Вижу — племянники мои нехотя направляются к двери, и Алан-2 обиженно ворчит на ходу:
— Как работать, так мы мужчины, а как за стол садиться — мальчики.
Отец едва заметно улыбается Чермену:
— Пусть остаются, заслужили.
Усаживаемся по старшинству, как и положено — отец, Чермен, Сармат и так далее и, наконец, Беса и Алан-2, а женщины то входят, то выходят, то одно вносят, то другое и, наконец, три пирога ставят на стол, но сами не садятся, словно соблюдая древний обычай, которого никто и никогда не придерживался в нашем доме, и я собираюсь сказать об этом, об эмансипации напомнить, но догадываюсь вдруг, что они и не хотят садиться, нет, им приятно видеть взрослых сыновей со стороны, видеть их мужчинами среди мужчин, и пока я размышляю об этом, женщины уходят в соседнюю комнату, чтобы сесть там за отдельный стол, поесть спокойно и спокойно поговорить о прошлом, о невеселой молодости своей поговорить, о детях, о жизни, прожитой во имя будущего.
А мы сидим, мужчины, и отец мой, никогда не веривший в бога, произносит благодарственный тост за то, что все мы живы и здоровы, и собрались вместе по радостному поводу, а то, что мы вместе — уже само по себе радость, и тост этот традиционен в осетинском застолье, но я знаю, что отец не просто традиции следует — он о мечте своей говорит, он все еще верит в нее, надеется:
— За семью, которая родится завтра! За то, чтобы род наш прибавился! Чтобы и в будущих поколениях, и через тысячу лет наши потомки помнили о своем родстве!
Он говорит, а мне вспоминается З. В., который, стоя на деревянной вышке, мечтает усадить за единый стол все человечество, и, вспомнив, я думаю о нем с любовью и жалостью, и думаю о женщинах, сидящих в соседней комнате, и снова повторяю про себя: «Сидзаргас», и слышу, как братья мои, завершая тост, рявкают дружно и восторженно:
— Оммен!
Разомлев от избытка чувств, ко мне подвигается таксист-клятвопреступник, или Мурат, или сын Касполата — так будет вернее, — подвигается и шепчет жарко:
— Хорошо, что познакомились.
— Да, — улыбаюсь, — хорошо.
— А то могли бы подраться где-нибудь.
— Ты что, со всеми незнакомыми дерешься? — интересуюсь.
— Нет, — отвечает он, — но ты не похож на осетина.
— Значит, ты дерешься со всеми неосетинами? — удивляюсь.
— Нет, — говорит он, — но ты же осетин.
ЗАДАЧА НА СООБРАЗИТЕЛЬНОСТЬ.
Разбираю ее условие, но решить не успеваю — открывается дверь, и в комнату заглядывает Таймураз.
— Привет честной компании! — насмешничает он. — Приятного аппетита!
— Жених! — ликуют двоюродные наши. — Встречный ему! Штрафной!
Пятеро из них моложе Чермена, но старше меня, двое — мои ровесники, а после войны родился лишь Таймураз, один-единственный родился.
— Штрафные чуть позже! — успокаивает он двоюродных. — У меня еще есть кое-какие дела… Алан, — зовет, — ты мне нужен.
Спросив позволения у отца, я встаю из-за стола, выхожу на веранду, а на улице все еще светло, день еще не кончился, и, словно удивляясь этому, Таймураз стоит и задумчиво смотрит куда-то вдаль.
— Слушай, — говорит, не поворачиваясь ко мне, — ты же знаешь их, — кивает на дверь, и я понимаю, что он имеет в виду отца, мать и Чермена, — они ведь не решатся сказать тебе…