ПЕСНЬ СОЗИДАНИЯ.
Припадаю ухом к планете — мир кует и фрезерует, люди и станки, строгает, сверлит и шлифует, продираясь из настоящего в будущее и озвучивая каждый свой шаг, и множество звуков, сливаясь воедино, образуют общую мелодию, бодрящую и утешающую, и подтверждающую правильность пути, и — я, ты, он, она — мы движемся в непроглядной космической тьме, держа в вытянутой руке зажженную спичку и ориентируясь на ее огонек, как на свет маяка, ищем то, что придумали сами: счастье и бессмертие.
И вполне современный токарь — его зовут Габо (5-й разряд, рационализатор), — вытачивая бронзовую втулку, насвистывает мотивчик популярной песни:
Как прекрасен этот мир, —
и станок старательно вторит ему, и цвета побежалости на стружке — еще одно свидетельство несовершенства, и цвета побежалости — светомузыка:
Как прекрасен этот мир, —
и простенькая втулка войдет при сборке в несложный узел, а тот, в свою очередь, в установку, а установка — в технологическую линию, на которой в результате каких-то процессов будет получен какой-то материал, который, возможно, используют при создании электронных приборов для тех систем, которые могут быть установлены на самолетах, и Габо, выточив множество втулок, фланцев и других деталей, заработает деньги, купит туристическую путевку, сядет в самолет и, не подозревая даже, что участвовал в его сотворении, вознесется в небо, облетит полмира, приземлится у пирамиды Хеопса, построенной сотнями тысяч безымянных, и поразится грандиозному величию знака, оставленного ими на пройденном пути.
«Какой там Хеопс! — усмехнется Габо. — Мне бы джинсы фирменные зацепить. Не впряжешься?»
Переведу для себя: зацепить — достать, впрячься — помочь; осмыслю услышанное и отвечу в том же духе:
«Сам плечами тряси».
То есть делай свое дело, как можешь.
«Ништяк!» — оценит мои языковые познания Габо.
Этот разговор произойдет позже, а сейчас я спрашиваю:
— Алана не видел?
— Алана? — Габо удивленно таращится на меня, а станок продолжает вытачивать втулку. (Эту интермедию мы разыгрываем уже целую неделю, и она пока еще не надоела нам.) — Секу! — восклицает он, радостно скаля белые зубы. — Секу живьем!
Интермедия и урок языка одновременно.
— Не мотай нитки! — ворчу сердито.
Послушали бы нас таксист-клятвопреступник, старик из автобуса и белая овечка! Перевожу для них: секу живьем — вижу перед собой; мотать нитки — путать, запутывать. А может, они и без меня уже знают это? В таком случае, на осетинский пусть переводят сами.
Продолжаю ворчать:
— Другого Алана, твоего кента.
— Твоего тезку? — Габо расплывается до ушей. — Так и сказал бы!
«Тебе бы пасту зубную рекламировать, — сказал я, — прославился бы на всю страну».
«А мне ломается, — ответил он, — не климатит».
«Что?» — удивился я.
«Ой, трески! — рассмеялся он. — Ты что, по-русски не понимаешь?»
Этот разговор произошел раньше, а сейчас он говорит:
— Алан обрисовывался тут и поканал на трудовую вахту.
Перевожу для беленькой овечки: а мне ломается — неохота; не климатит — не нравится; ой, трески — смех, смешно; нарисовался — появился; поканал — пошел. Но нарисовать — значит также и украсть, то есть из ничего сделать вещь. Следовательно, вор — это художник? Пока я раздумываю над забубенной образностью вторичного словотворчества, Габо заявляет вдруг, продолжая свою первую фразу — нарисовался и поканал, — произносит насмешливо, но не без гордости:
— Рабочий класс не опаздывает, не то, что прослойка.
Делаю обиженное лицо, хоть почему-то и в самом деле чувствую себя задетым.
— Нашел свободные уши? — бубню раздраженно.
— Не быкуй! — веселится он так искренне, что и я улыбаюсь невольно и, улыбаясь, перевожу для беленькой; нашел свободные уши — не заливай, не верю; быковать — обижаться, хмуриться.
Прощаюсь с Габо:
— Будь здоров, дорогой товарищ!
— Не чихай и ты! — ликует он.
— Не буду.
— Ой, трески! — смеется.
Он и меня заразил весельем, и я ухожу, чуть ли не пританцовывая — прощайте, З. В.! — поднимаюсь на второй этаж, но не по лестнице, как положено, а на грузовом лифте, презирая запреты, и, совершив чудо самовознесения, захлопываю тяжелую дверь и раскланиваюсь, сам себе и артист и восхищенная публика, и — ах, танго! — вхожу в просторное и чистое помещение, где собираются самые сложные изделия (№ 386 удостоилось такой чести), и вижу его, свое творение, мысль, материализованную и окрашенную серебристой эмалью.