— Когда построил дом, остались кое-какие материалы… чтобы не пропадали зря, решил соорудить вот это…
Ах, не обманывайте, З. В., не надо!
— Для жены, — объясняет он, — для сушки белья. Здесь и пыли меньше, чем внизу, и если дождь пойдет, не страшно, крыша имеется…
Улыбаюсь, разоблачая его:
— Пожалуй, с кипой мокрого белья по этой лестнице не поднимешься.
— Да, — соглашается он виновато, — не учел… Но потом уже не хотелось ломать, да и некогда было — так оно и осталось…
А я на дикую грушу, на самую ее верхушку взбирался в извечном стремлении человеческом к небу — не в поисках ли родства отдаленного, сочувствия и защиты? — сидел, прижавшись к теплому стволу, смотрел на облака-облачка перистые, кучерявые и, завороженный их плавным, свободным ходом в бескрайней голубизне пространства, отделялся от собственной плоти и поднимался ввысь, парил рядом с ними, облетал землю, бродил невидимкой по чужим городам, прислушивался к речи иноязычной толпы, и не только прислушивался, но и действовал: экспроприировал материальные блага и оделял ими бедняков, прекращал войны, наведывался к чванливым правителям и давал им кое-какие советы, а то и пинка под зад давал в лучших традициях комедийного кинематографа, и хохотал, невидимый, и они падали в ужасе на колени, бились лбом об пол и, теряя себе на пользу излишний вес, просили прощения и обещали исправиться; я восстанавливал в правах аборигенные племена и народы, строил сверкающие города, закладывал сады в пустынях, и счастливые люди, распевая звонкие песни, собирали финики и пряники и справедливо распределяли их между собой, и усталый, но довольный я улетал, возвращался домой, соединялся со своей плотью, и, сидя на дикой груше, на небе еще, но уже и на земле, оглядывал окрестные дворы и огороды и, невидимый в густой листве, наблюдал за непонятной подчас, а подчас и смешной деятельностью близких и дальних соседей.
ЗОЛОТАЯ ПОРА ДЕТСТВА.
Взрослым, как известно, не пристало лазать по деревьям, и с возрастом они намертво срастаются со своей плотью, и объем их равен объему воды, вытесняемой ими при погружении в ванну, и так далее и тому подобное, но некоторые, представьте, не вписываются в законы подобий, и это раздражает добропорядочных граждан, но, с другой стороны, помогает им утвердиться в своей правильности, и, утвердившись, они посмеиваются свысока, глядя, как некий чудак из Калуги, набрав в лодку камней, отталкивается от берега и начинает швырять булыжники один за другим, и, смеясь, они не замечают, зеваки, что с каждым броском под воздействием какой-то неведомой силы лодка уплывает все дальше и дальше от берега; они посмеиваются, глядя на нелепое и б е с п о л е з н о е сооружение, воздвигнутое другим чудаком посреди собственного двора — вы не ожидали этого от З. В., признайтесь! да и я не ожидал! — словно оправдываясь, он говорит:
— Люблю подниматься сюда… Здесь как-то хорошо думается, — и добавляет неуверенно, — о будущем, — и добавляет еще, — хоть вам, наверное, кажется, что такому старику, как я, уже нечего думать о будущем…
Ах, они разного порядка чудаки — тот, из Калуги, и З. В., — одного из них знает весь мир, и никто не знает того, что не удалось второму, и если бы я не забрел случайно на эту улицу, и он случайно не увидел меня, я бы вошел в этот двор только лет через десять, или двадцать, или девяносто, если позволите, явился бы с коллегами-конструкторами, чтобы проводить в последний путь своего бывшего начальника, и, как это водится на осетинских похоронах, ворота перед его домом были бы распахнуты настежь, чтобы к а ж д ы й мог войти, не спрашиваясь, и, как всякий каждый, я стоял бы и дивился странноватой вышке, торчащей посреди двора, и пытался догадаться о ее предназначении, и думал с грустью о том, что, общаясь с З. В. чуть ли не каждый день на протяжении семи с половиной лет, ни разу не поговорил с ним п о - ч е л о в е ч е с к и, и выкатившаяся из памяти тележка, оснащенная сигнальным устройством, заухала бы филином: «У! У!», укоряя меня самого и покойника, который жив и здоров, впрочем, и всех бегущих стремглав укоряя — рукопожатие при встрече: «Как дела?», улыбка: «Ничего!» — и я стоял бы, ощущая горечь утраты и предчувствуя горечь грядущих утрат, и я стою, но не у гроба, слава богу, а на вышке, озираю окрестности и думаю, печалясь, и слышу голос З. В.: