Утром она проснулась от головной боли. Все тело, словно ватное, отказывалось слушаться. Дрожали руки и ноги, бабу выворачивала наизнанку тошнота, сохло во рту, рябило в глазах. Катька поняла, что самостоятельно не доберется на работу. Она знала,
что надо позвонить и отпроситься, сослаться на плохое самочувствие, и ей удалось убедить, ей посоветовали вызвать «неотложку», на это не хватило сил, и баба похмелилась. Через час ей стало легче. Она, вспомнив деревенский опыт, выпила еще, а к вечеру свалилась на диван такая, что вернувшийся с работы Колька озверел:
— Почему жрать не приготовила, а в доме воняет, как в свинарнике?
Катька валялась на диване, не слыша брани и упреков. Ей было легко и хорошо, в пьяном сне ничто не тревожило бабу.
Вернувшийся с занятий сын округлил глаза от удивленья. Мать лежала невменяемая, от нее несло самогонкой, луком и еще чем-то тошнотворным.
— Давай в спальню ее перенесем? — предложил Димка.
— Лучше в ванну. Там под холодной водой быстрее в себя придет,— решил Колька. И едва Катьку опустили в ванную, в дверь позвонила Евдокия Петровна. Колька не стал выгораживать жену и рассказал сыну и матери всю правду. Петровна, глянув на Катьку лежавшую в ванне, сказала сквозь зубы:
— Никаких достоинств не было у нее никогда, так она еще и блядством подрабатывала, а теперь и запила? Только этого нам не хватает. Вконец испозорит семью и фамилию! Гони в шею! Как только очухается, вытолкни эту дрянь из дома!
— Она моя мама!—услышала голос Димки.
— Тогда иди вместе с нею! В моем доме нет места потаскухе и алкашке!
— Она не гулящая и не пьяница! — вступился сын. Но Колька тут же заорал:
— А кто она, если жрать не приготовила, в комнатах бардак, на работу не ходила. Вон, звонила сотрудница, спрашивала, как Катя, ей лучше иль нет? Я и сказал, что валяется пьяная! Пусть знают и там всю правду. Не только ей меня позорить перед соседями, да милицию натравливать! Вот я сейчас весь дом позову, пусть видят и подтвердят где надо!—открыл балкон, выглянул во двор, но там никого не было.
Димка сам вошел в ванную и, поливая мать холодной водой, через час привел ее в порядок. А когда Катька приготовила ужин и прибрала в доме, Димка рассказал ей о приезде бабки, о разговоре отца с сотрудницей комбината, об угрозах Кольки:
— Бабка уже уехала. Но советовала отцу засветить тебя. И приводила свою подругу с лестничной площадки, я не пустил ее в ванную. Так отец на меня орал матом, а бабка змеенышем назвала. Но зачем чужих людей к нам приводить. Я тоже кое-что за этой бабкой видел и знаю много, но даже вам ничего не говорил, а тут пригрозил, если она той старухе тебя покажет, я о ней самой все расскажу и не только дома, всему двору! Петровна испугалась и сразу своей задницей загородила дверь. Ну, я предупредил, раз она хотела нас опозорить, больше не стану называть ее бабкой.
— А как? — спросила меня. Я так и ответил, что только Петровной. Другое не заслужила и не услышит от меня никогда.
Катька расцеловала сына. А на следующее утро пошла на работу. Объяснила главному бухгалтеру, что у нее резко подскочило давление и если б не сын, умерла бы.
— А муж почему не вызвал скорую?
— Мы с ним под одной крышей, но давно по разным комнатам живем, никогда не рассчитывая на помощь. Он всюду, где можно, пакостит мне,— впервые пожаловалась на Кольку и ей поверили, простили прогул.
Катька, вернувшись с работы, справилась с делами, с Колькой не разговаривала. Тот понял, сын
его высветил вместе с Петровной. Катька даже ужинать не села вместе с мужем. И дождалась сына. Колька понял, в семье ему объявили бойкот, вышел во двор и, просидев с мужиками до ночи, вернулся домой навеселе. Сын спал. А Катька снова напилась. Она еще держалась на ногах, но соображала плохо.
— Эй, Оглобля! Когда квасить кончишь?
— Тебе можно, а мне нельзя? Почему? — спросила заплетающимся языком.
— Я мужик!
— Ты не мужик! Ты чмо! Придурок и отморозок! Понял, осколок грязной транды? Тот, кто был мужиком, умер! Лучше бы ты вместо него накрылся...
Этого Колька не выдержал. Он тут же отрезвел и набросился на жену с кулаками. Мужик бил так, что баба влипала в углы всем телом. Кровь шла изо рта, из носа, из ушей. Остановился, когда сын облил его ведром воды и пригрозил вызвать милицию.
До утра кое-как привел мать в себя. Та еле шла на работу. Главбух, увидев бабу, сокрушенно качал головой и, пожалев Катьку, отпустил домой пораньше. Та решила съездить на кладбище к Сашке. Наревевшись, нажаловалась покойнику на мужа.
Александр Степанович смотрел на нее с портрета, улыбаясь, и словно говорил ей:
— Держись, Катюша!
— Любимый мой! Лучше б я сдохла! — и приметила, что исчезла улыбка с портрета и лицо Александра стало суровым, чужим.
— Не то брехнула? Прости дуру окаянную! Сам знаешь, умишком никогда не отличалась. Говорила про то, что в сердце жило. Я любила тебя и хотела всегда быть с тобой. Ну, а ты поспешил. Зачем? Мне так тяжело без тебя! — снова увидела улыбку и, оглядевшись, увидела, что над кладбищем опускаются сумерки.
Мамка! Где ты была? Я так испугался? — встретил Катьку сын. А проснувшийся Колька опять пустил в ход кулаки:
— На кладбище шляешься? Семьи у тебя нет? Совсем оборзела сука! На весь город позоришь, что в его любовницах была! — бил Катьку нещадно. Та снова выпила, глуша боль самогоном. А через неделю и вовсе не смогла пойти на работу.
— Знаете, Екатерина, я устал понимать и сочувствовать. У нас производство, а не богадельня. Либо работаете, или увольняйтесь. Целых пять дней не появляться на комбинате, это уже слишком! Разберитесь сами в своей семье, не впутывая других! Я предупреждаю, это последний случай. В следующий раз вы будете уволены! — предупредил потерявший терпение главный бухгалтер комбината.
Последнего случая долго ждать не пришлось, и бабу через три дня уводили по статье — за систематические прогулы...
В тот день она напилась так, что не узнала Кольку и, схватив последнюю бутылку самогонки, выпитую за упокой Сашки до дна, закричала срывающимся голосом:
— Санька! Плесни глоток! Душа горит!
Колька, услышав такое, совсем оборзел. Он напотел на Катьку с порога. И впервые бил ее всерьез. Мужик понял, для него ничего не осталось в душе бабы. В ней жил хахаль, он мертвый вытеснил его живого из Катькиного сердца и завладел бабой целиком. Она стала совсем чужою. Мужик бил ее за измену и предательство, за осиротевшую семью. Он не щадил и вымещал на бабе все свое зло. Катька истекала кровью. Колька, перешагнув ее умирающую пошел во двор.
Когда Димка вернулся домой и увидел, что стало с матерью, заорал жутко. На его крик прибежали испуганные соседи. Они видели всякое, но не такое. Когда вызвали неотложку, даже врачи не верили, что довезут бабу до больницы живой. На Димку страшно было смотреть. От нервного шока или от испуга, все лицо мальчишки перекосило, речь стала невнятной, обрывистой, срывающейся на стон и всхлипы. Его невозможно было узнать. Следом за скорой помощью увезла дежурная оперативка Кольку. Сразу в наручниках, сразу в камеру, сразу к махровым уголовникам. Те, узнав, что Колька всего-навсего вломил бабе и возможно прикончил ее, обиделись на ментов и потребовали немедленно убрать от них — авторитетных бытового хулигана. Когда получили отказ, вломили самому Николаю, засунули его под нары, предварительно дав ему опробовать своей рожей прочность потолка и каждого угла камеры. Оттуда снизу они не выпустили мужика до самого суда над ним.
Катьку сразу из квартиры доставили медики в реанимацию. Увидев изувеченную, окровавленную бабу, даже видавшие виды травматологи растерялись:
— Кто ж ее так уделал?
— Родной муж? Быть не может!
— Все соседи в один голос подтвердили. И сын. Им не можем не верить.
— Да он садист! Отпетый маньяк!
— Все может быть. Возможно, бутылку не поделили!— усмехнулся врач, глянув на результаты анализа крови.