— Соня. Я предлагаю нам…
— Нет! — она резко перестала притворяться и села. Покрывало скатилось и обнажило грудь, очевидно, Соня перед сном предпочла оголиться, чтобы потом красиво проснуться.
— Да, и вот почем…
— Нет! Пожалуйста… — она запаниковала. Неприятно так, истерично, а самое главное… бессмысленно. Ну вот о чём тут говорить вообще?
— Мы договаривались…
— До сессии! Она ещё не наступила!
— Соня. Помимо сессии был ещё один уговор. Что всё закончится, как только второму станет некомфортно. Мне — некомфортно.
— Это из-за Соболевой? — голос задрожал, Иванова выходила из себя.
Егор вздрогнул и искренне задумался: Соболева? Эта сумасшедшая считает, что у него что-то есть с Соболевой?
— Ты боишься, что она что-то…
А, нет, она не про то…
— Ты боишься, что…
— Соня, я ничего не боюсь, — терпеливо произнёс Егор и даже чуть натянул уголки губ, чтобы казаться добрее. — Но я устал и хочу одиночества. И я бы назвал это паузой, но все знают, что пауза — это бред, чтобы успокоить совесть и нервы. Назову это честно: разрыв. Мы с тобой — больше не трахаемся. Ладно?
— Но… что я сделала не так? — по кругленьким красивым щекам Сони катились крупные искренние слёзы. Тушь, не смытая с вечера, сыпалась кусочками. И всё равно это было почти миленько. Но вот беда, не дёргалось ни в груди, ни между ног. А это первый признак скорейшего расставания.
— Что? — она схватила руку Егора и прижала к груди. Он ощутил её очень быстро бьющееся сердце, но опять-таки испытал… теоретическую жалось.
Это когда умом понимаешь, что впринципе человек достоин жалости, а пожалеть никак не можешь. Ну, сорян, я бездушное животное, вот так вот говоришь — и идёшь дальше.
— Да ничего не сделала. Просто больше я тебя не хочу. Никак.
— СКАЖИ! Скажи! Скажи… — вопила Соня, капая слезами, как ядом.
Егор чуть не пошутил на эту тему, но сдержался.
— Не ори. Я пытаюсь из последних сил, быть добрым к тебе.
— Скажи! ХВАТИТ меня жалеть…
— О-кей… уверена, что хочешь это услышать? Предупреждаю, ты обидишься.
— Нет! ГОВОРИ! — и так она орала, что выбора не оставила…
Егор собрал всё что было в голове в один концентрированный мякиш искренности, и преподнёс его на блюдечке.
— Ты, Соня… как пельмень, — вздохнул он и пожал плечами.
— Чего? — она тут же перестала плакать и отпрянула. Решила, что Егор шутит, хоть он никогда и не шутил особо, и хихикнула.
— Ну как тебе объяснить… Пока свежий — он хорош, прям самое то. А с утра… из холодильника… ни о чём. Разве что жарить. Понятно?
— Нет.
— Ну и что мне делать, если ты меня не понимаешь? — и Егор пожал плечами снова, а у Ивановой глаза даже не закрывались. Она не моргала, так и сидела, смотрела на своего любовника, иногда икала.
— У тебя так глаза высохнут. Моргни, — подсказал Волков.
Соня моргнула.
Потом ещё раз. Ещё и ещё.
И от души заревела.
Когда Иванова ушла, остановившись на пороге пару раз, чтобы уточнить, а точно ли нужно валить, Егор выдохнул. Стало хорошо. В тишине и спокойствии, в одиночестве. Никого не хочется ни убить, ни трахнуть.
Квартира была новой, полупустой, и хотелось просто наслаждаться спокойствием и запахом свежей штукатурки.
По линолеуму процокал ногтями двортерьер семи месяцев от роду, по имени Николай.
Таких двортерьеров с приличной частотой поставляли друзья Егора. У семьи Волковых (не родственники Егора) — была породистая собака по имени Тоня. А у семьи Ростовых был двортерьер по имени Луи. Эти двое мутили детей, которые выходили… ну когда-как. Когда откровенное “чё попало”, а когда и что-то вполне сносное.
Егор забрал самое “чё попало” и назвал его Николаем. У пса был совершенно неприятный дворовый окрас, не то серый, не то рыжий. Хвост крючком, огромные бока. В общем — не в форме пацан. Но Егор ему ошейник выдал, именной. Помыл Николая, расчесал. Привёл в божеский вид. И всё равно, от батюшки Луи, чертяка взял больше, чем от благородной матушки Тони.
Николай прослушал всю ругань с Ивановой и теперь зевал и кое-как продирал глаза. Не дали выспаться пареньку.
— Что? Пошли завтракать, Николай?
О, как хорош ты на коне
Герой из лучших первый,
Мой благородный шевалье,
Жених и рыцарь верный!