Пирамида как памятник двадцатого века, - "...когда бы знали, из какого ссора растут стихи не ведая стыда..."
А потом в честь нас был дан концерт. Дети вбивали чечеткой народных танцев виртуальные гвозди в мою голову, цыгане, а они там оседлые, изображали пение. При этом пять пело, а двое переговаривались под шумок впечатление, что попали на сцену случайно, - просто шли своей дорогой, но кто-то окликнул их: "вы цыгане?" - и, услышав положительный ответ, решил приказным порядком: значит должны петь, идите и пойте. Делать все равно нечего - вот и пришли.
Потом был банкет, после которого мы (трое русских) завязали, чем очень удивили братьев по крови. Им-то что, пьют они, как и русские - много, но откровенно пьяных среди них не наблюдалось, нам же не удавалось, как и им пить и не пьянеть.
Тем не менее, каждое утро в 11 часов к клубу подъезжал грузовик доверху груженый халявной ракией, виньяком, вином и пивом. Но мы уже пили лишь сухое вино, разбавленное минеральной водой с газом - "шприц" (сербское шампанское).
Потом снова наступали кошмарные ночи с Любишем и яйцами между нами. Впрочем, они длились не более трех часов, поскольку народ расходился с рассветом. Но едва он расходился, появлялись какие-то тени, они скользили, шурша, по внешней стороне стен дома, подглядывали в окна и скреблись в двери. Видимо, давно не бывали в цирке, и им очень хотелось увидеть фокусы с яйцами.
Ире с Сережей было полегче. Сначала они попробовали пожить в семье местных цыган, но там, едва начинали засыпать - в спальню входил хозяин дома, включал свет и громко спрашивал: - "Ну как, добре?" (то есть все ли хорошо?) "Добре, добре", - отвечали они, вскакивая как ошпаренные. Через час с тем же заботливым вопросом появлялась его мать, затем снова хозяин и так по кругу. Сережа чуть ли от этого не заболел, вздрагивая от каждого шороха, и их перевезли в дом спонсора, но в другой городок, отчего участие Сергея и Ирины во всенощных бдениях исключалось.
Однако и они имели счастье созерцать по утрам, как югославский Гойя (своими огромными графическими полотнами фактически предсказавший войну), вдумчиво утирает неудержимые потоки алкогольных слез.
А далее - дни - будто в странном сне. Вот жгут костер и что-то варят в котле на треножнике. "Что варим?" - спрашивает Ира Ратуш. "Уха" - отвечают ей. Уха у нас готовится из рыбы, но заглядываем в котел: тушат свинину.
После не раз наблюдали: идут по улице, разговаривают, останавливаются, невесть откуда появляется котел, треножник... и горит костерок. Где угодно. Хоть на главной площади. Таково настроение. А все там, были людьми настроения.
Вскоре я вспомнила, что неплохо было бы поесть что-нибудь диетическое. Былой вояка Македонский принес мне пресловутые яйца. От вида их среди бела дня я обомлела. Жестами Македонский успокоил меня, объяснив, что сейчас приготовит яичницу. И ушел.
Прошло несколько дней и в сарае, на плите я обнаружила покрывшийся плесенью омлет. Видимо, тогда, в процессе готовки у Македонского изменилось настроение, и он напрочь забыл, зачем он его готовил.
Под хорошее настроение там прощается все что угодно. Художник со странной фамилией Фунддук срезал на своей машине угол уличного кафе со всеми столиками и зонтиками, а хозяин махнул рукой на эту "рекламную акцию".
Когда наконец-таки всех художников загнали в клуб, где они должны были писать картины в фойе, оно оказалось разгорожено решеткой. Я не поняла зачем решетка, но вскоре выяснилось, что местный бизнесмен по кличке Профи имеет привычку неожиданно врываться в клуб и читать наизусть стихи всех поэтов мира, но так страстно, что кажется, он показывает каратэ - зрелище не для слабонервных. Решетка спасала от контакта с этим безумцем.
Но чувствовать себя загнанной в клетку было невыносимо, и я расположилась в тени деревьев. Вдруг подбегает Любиша, берет за руку и тащит меня в кусты. Я чувствую в себе любопытство ребенка, - и чего это он задумал? Опечаленный Любиша сообщает, что оставшиеся дни нам так и придется спать с яйцами между нами, потому что мы не можем пожениться, - консул где-то вне зоны досягаемости. Я спрашиваю, есть ли в этом городке гостиница? Нет. Я в полуобмороке. Мечта жизни: выспаться и принять душ. Детские мордашки хихикают тут и там. Вот почему он тянул меня в кусты: всюду ушки на макушке.
"Как быть, Й-елен?!" - чуть ли не плачет Любиша. "Любишь - не любишь? - уже полушутя спрашиваю я. "Любу", - целует он меня в щеку: взрослый мужчина, к тому же известный художник, репродукции картин которого оказали влияние на меня в период учебы - мои персонажи тоже стали летать легко и непринужденно. Но я умею держать себя в руках, - я усмехаюсь: "Вот и люби, а не хоти", - и ухожу дописывать свою картинку: улетающая женщина, оборачивается к стремящемуся за ней мужчине. Но в тайне я очарована его целомудрием.
В это время где-то там, еще за пределами Югославии бравая команда моего бывшего мужа готовится к взятию Трои, приближаясь к только что пережившей иную войну стране. И даже Украинская мафия, сочувствуя брошенному былому возлюбленному, - дает зеленый свет. Слава богу, что поляки не так сентиментальны.
- А когда же мы поженимся?! - восклицает Любиша.
- С утра. - Отвечаю я, и он успокаивается.
Сутра - для них означает завтра. Отличное слово - не раз выручало меня, в момент невозможности дать на что-то определенного ответа.
Скажешь "с утра" и понимаешь, насколько братья сербы понятливый народ. Невероятно понятливый! Где-то день на третий желание принять душ стало параноидальным, и я устроила резкую акцию: пошла по улице, стучась в дома, спрашивала, есть ли у них вода. Когда нашелся дом с реальным насосом, спросила больше мимикой и жестами, чем словами, - не могу ли я принять ванну? Мне кивнули и отдали ванную в мое распоряжение. Уходя, мы раскланялись и все. Во Франции на меня бы смотрели, как на сумасшедшую, в России - опосля замучили бы разговорами.
И снова не жизнь, а картинки: на втором этаже клуба особая комната старения, с бесконечными рядами бутылок на столе, куда мужчины заходили молодыми, а заглянешь в нее к вечеру, - сидят глубокие старики.
Подходит разорившийся из-за войны бывший владелец художественных салонов, просит написать пастель для него бесплатно: денег нет, но принес и пастель и бумагу. Я медлю, говорю, что не выспалась. Он кивает и убегает. Приходит с подносом чашечек кофе, обносит всех художников, последнюю чашку мне. Красивый жест! Он вызывает во мне ответный, быстрый росчерк - фигура ли, иероглиф?.. Иероглиф состояния души?.. Но нравится всем. Бывший владелец художественных салонов взял пастель и вдруг неожиданно быстро побежал. С криком "а проценты с продажи?!" за длинноногим воришкой бежит коротконогий городок. Оказалось, он даже на кофе не потратился, близлежащее кафе должно было поить художников бесплатно. Да только мы из-за отупения от постоянной смены впечатлений об этом не догадывались.
Впрочем, отупение наступало и из-за схожести наших языков. Временами я так легко переходила на старославянский, совсем близкий к сербскому, что начинала путаться и справлялась у переводчика Мирослава: "как это будет по-русски?"
Мирослав же по-русски говорил великолепно, но как большинство людей с хорошо подвешенным языком страдал поверхностными взглядом и знаниями.
- Как называются эти цветы? - спросила я у него, обратив внимание на куст с фиолетовыми цветами.
- Ландыши, - небрежно бросил Мирослав.
- О-о! У них здесь все вверх ногами и даже ландыши цветут в сентябре! - обалдев, хором воскликнули Ирина и Сергей.
Этот ответ Мирослава стал последней каплей нашей изумленности от всего. В головах наших все смешалось. Сергей начал впадать то в неистовство, ненавидя все и вся, то - "нет уж!" - требовал безукоризненного соблюдения правил той странной игры, участниками которой мы невольно были, и едва начинала кончаться выпивка, выбегал из клуба, вопя на всю площадь: "Товарищи спонсоры! Что случилось? Художники трезвеют!" Тут же все вокруг закручивались в суете, через пол часа приезжал грузовик полный алкоголя. Но все-таки некоторые художники, воспользовавшись заминкой, обретали ориентацию во времени и пространстве и успевали слинять. Местные начинали сокрушаться, а Сергей впадал в другую крайность: клялся, что никогда отсюда не уедет, что нашел свой последний причал и признавался всем в вечной любви. Потом вдруг снова кричал, что не может больше видеть этого бреда наяву.