Любе вновь стало совестно. За кого она, в самом деле, его принимает? За маньяка, которому приспичило любой ценой? Дурь! и стыдно...
Больше она не пыталась его провоцировать. Хотя целомудренным их общение назвать было трудно. Наконец настало время оперы, и после спектакля они до одури целовались неподалеку от входа в метро - оборачивались люди, ветер беспощадно трепал волосы... Любе было почти страшно: такой власти над мужчиной она еще никогда не чувствовала и не знала, как с ней обращаться... То через пару дней он, как обычно, провожал ее домой, и при выходе из вагона, держа ее за руку, предложил поехать с ним в северную столицу на конференцию.
-- Нет уж, - засмеялась она, играя кончиком косы, - не поеду я с тобой ни в какой Питер... Еще изнасилуешь у Медного всадника.
***
Шло время, и однажды для проведения какого-то очередного исследования потребовалось приехать в университет в воскресенье: вопрос был довольно срочный, база для эксперимента находилась на кафедре. Ну и народу никого - тоже плюс. Никакой суеты. Изначально их должно было быть трое: Шура, Люба и Коля, их коллега и приятель. Но в последний момент у Коли что-то не сложилось, и герои остались вдвоем в лаборатории. Эксперимент они ухитрились провести довольно быстро, благо, обстановка позволяла работать, ни на что не отвлекаясь. Еще какое-то время ушло, чтоб зафиксировать произведенные измерения в протоколе, сфотографировать, описать процесс. Последний этап оказался самым простым: Шура диктовал, Люба печатала. Занимайся этим один человек, времени ушло бы примерно вдвое больше. Таким образом, они освободились раньше предполагаемого момента и с чистой совестью уселись пить чай на кафедре. Люба с интересом оглядывалась по сторонам: она была в этом месте впервые, и дух университета ей понравился. Старая мебель, скрипучий рассохшийся паркет с непередаваемым едва уловимым теплым запахом, огромная кафедральная библиотека с очень древними изданиями... Стеклопластиковый новодел, заполонивший здание ее родного учебного заведения, ей претил. А здесь во всем чувствовалась история, память...
В какой-то момент Люба оказалась в объятиях начальника. И было это совершенно легко и естественно, обоюдно и свободно. Ушли ощущения самопредательства и вины. Шура совершенно потерял голову от ее податливости, не мог сразу поверить в возможность происходящего...
Идя к метро, они шутили, что нужно работать над условиями. Это, в сущности, означало официальный перевод взаимоотношений в другую (горизонтальную...) плоскость и перспективу посещений холостяцкой шуриной берлоги. Любу во всем этом смущал один момент: никто ничего о них не знал. А с этого дня, вероятно, ситуация осложнится. Дома все были в неведении, потому что роман с начальником, да еще вдвое старше ее - и это не говоря о четверых детях, был очевидным мезальянсом - по крайней мере, на первый взгляд, а уверенности в том, что это все всерьез и надолго, у Любы не было никакой. Ну и, конечно, их общая трудовая деятельность. Одно дело - что-то подозревать и совсем другое - знать наверняка, что не со всеми у руководителя одинаково ровные отношения. Ну некрасиво как-то! Ей никогда не нравились демонстративные проявления чувств на публике. Так что решили по возможности блюсти приличия.
Получалось так себе, но скорее все же - получалось. Конечно, их засек Коля: он первым заметил, что начальник больше не ходит с ним до метро, предпочитая автобус, движущийся в противоположном направлении (Люба довольно скоро выяснила, что ей удобнее добираться автобусом до соседней с ее домом станции метрополитена, чем пользоваться полностью подземным маршрутом). Но Коля был человеком разумным и деликатным; первое качество подсказывало, что личная жизнь Шуры Светлова его напрямую не касается, а второе - что нечего делиться с сослуживцами своими наблюдениями. Так что с точки зрения коллег все было еще более ли менее.
Что касается любиной родной кафедры, то, к счастью, совместные их появления происходили нечасто, при этом неформальные отношения Александра со всеми его подчиненными ни для кого не были секретом. Было совершенно в порядке вещей для его сотрудницы, той самой бывшей любиной сокурсницы, находясь в своей альма-матер, позвонить ему по какому-то вопросу, скомандовав: "Шура, не колготись, мне это срочно нужно: Петр Васильевич ждет!" Петр Васильевич при этом удивленно поднимал брови, но вопросов уже не задавал.
Родители Любы тоже довольно долго были в неведении. Раз была глупая ситуация, когда ее папа, проезжая мимо их работы по своим делам, хотел было забрать дочурку домой - трудовой день как раз заканчивался. Но фишка была в том, что это была среда... а по средам Шура, проведя свои лекции и семинары в университете, обычно встречал Любу на Бауманской после ее учебы, и они отправлялись прямо к нему в Измайлово... Поэтому пришлось, сидя на шуриной кухне, вдохновенно сочинять на ходу сложную трогательную историю о сверхсрочной подготовке доклада, в связи с чем окончание рабочего дня якобы переносилось на неопределенное время...
***
Среда стала их тайной, их неразменным капиталом. С самого первого раза как-то появилась сама собой тихая романтическая составляющая этих странных отношений.
Люба робко перешагнула порог его квартиры: для нее такая форма общения была до сей поры невозможна, поскольку скромный любовный опыт исчерпывался парой невразумительных романов с ровесниками еще в студенчестве. Все было в новинку. Она была оживлена, разговор дорогой шел, как всегда, легко и непринужденно, но в глубине души она все же побаивалась... Или стеснялась? Но, откровенно говоря, Шура стеснялся еще больше. Своего возраста, официального статуса начальника, своей холостяцкой норы, в которой не было даже кровати (кстати, позже она-таки обнаружилась под грудами завалов книг, байкерского и походного снаряжения). В жизни Александр был практически аскетом: все, что было нужно ему дома - матрас с подушкой и одеялом, санузел и кухня. Все. Еще, пожалуй, стереосистема и гитара. Остальное его время протекало на работе.
Шура влюбился в новую подчиненную, как мальчишка, с трудом сдерживаясь, когда она была рядом. С другими девушками можно было особенно не церемониться, и ему, как опытному ловеласу, разница была очевидной. Он хотел ее до умопомрачения - но еще больше хотел, чтоб ей было хорошо; боялся причинить боль, спугнуть, сделать что-то не так... Видя ее доверчиво распахнутые глаза, из которых сейчас ушли колкость и привычная ершистость, он робел, как шестнадцатилетний юноша. Люба в свою очередь зябко куталась в одеяло, сидя на матрасе, пока Шура лихорадочно чистил зубы, стоя под душем. От ее бравады не осталось и следа; в ней проснулась маленькая девочка, которой настолько не хватало внимания и ласки, что она оказалась в чужой постели. Но когда Шура вышел наконец из ванной и сел рядом с ней на матрас, в его глазах она увидела оправдание своему присутствию здесь. Не было одержимости, какой-то жадности, что ли. Были внимание и нежность. Она принимала его ласки, с удивлением признавая, что для нее все это, на самом деле, впервые. В первый раз мужчина стремился доставить ей удовольствие, ставя именно ее ощущения во главу угла. Ему удалось расслабить каждую клеточку ее тела, подавить стеснение и неловкость... ее прерывистый тонкий вскрик прозвучал для его ушей самой сладкой музыкой на земле. Она была потрясена не меньше...
После они сидели, прижавшись друг к другу под пледом на кухне, открыв окно нараспашку, и курили. Шура вообще не курил - она приучила. Курили и разговаривали обо всем на свете. Так бывает, когда прорывается плотина, сдерживавшая то, что копилось годами; так бывает, когда мы внезапно осознаем, что рядом человек, которому можно доверить все самое-самое... Наверное, эти минуты после первой близости действительно являются показательными: сразу можно понять, зря это было или нет. Если зря - тянет домой. Или на улицу - неважно. Ощущается отчуждение. Если нет - все с точностью до наоборот, возникает какая-то особая душевная близость. Вот именно ей и наслаждались Люба и Шура, сидя в темной кухне под старым пледом осенним промозглым вечером. А потом он достал гитару, и вдруг оказалось, что в довершение прочих странностей, происходящих между ними, у них еще и общие любимые песни...