Тем не менее в конце 1977 года он сам заговорил об этом во время одной из последних в том году наших встреч.
«Где ты пропадала все эти месяцы?» — спросил он.
«Я была дома или на работе.»
«Я все просил Ричарда позвонить тебе, а он говорил, что не может найти тебя.»
«А как часто ты просил его позвонить?»
«Раз десять, но он дозвонился только один раз.»
Джон задумался. Правда всегда с трудом доходила до него; он предпочитал игнорировать жестокую реальность. Игнорируя ее, он мог ничего не предпринимать. Помолчав, он сказал: «Он — ебучий ревнивец. Он ревнует к тебе. Он думает, что когда мы вместе, я меньше общаюсь с ним. Нам нужно подумать о ком — нибудь еще.»
«О ком?»
«А ты как думаешь?»
Джон находился в такой изоляции, что было просто не возможно о ком — нибудь подумать. Когда я предложила одно — два имени, Джон сказал: «Я не верю им. Люди болтливы. Как может кто — нибудь держать язык за зубами насчет этого?»
Мы оказались в западне и понимали это. Но было трудно поверить и еще труднее принять тот факт, что Джон оказался в зависимости от капризов Ричарда Росса.
Я не слышала больше ничего о Джоне до конца 1978 года. Со временем я стала думать, что Джон стал, наконец, частью моего прошлого, и старалась забыть его.
1978 год стал для меня годом реализма. Я чувствовала, что окончательно рассталась с Джоном и всю свою энергию направляла на то, чтобы сделать карьеру и найти кого — нибудь, с кем я действительно хотела бы разделить свою жизнь.
Но вот, в начале декабря 1978 года меня разбудил телефон.
Я сняла трубку: «Алло?» Все, что я услышала — это гудки на том конце провода. Через полчаса все повторилось снова. Я принимала душ, когда телефон зазвонил в третий раз. Я сняла трубку.
«Привет», — сказал Джон.
Я была изумлена. Прошло уже одиннадцать месяцев с тех пор, как я последний раз разговаривала с ним. Я не могла поверить в то, что он позвонил сам, особенно это было странно в стол ранний час.
«Привет, Джон», — мягко сказала я.
«Как дела?»
«Джон, ты пытался до этого как — нибудь связаться со мной?»
«Нет.»
Мы помолчали. Нам было очень не по себе.
«Что ты делаешь?»
«Собираюсь на работу.»
«У тебя есть время увидеться со мной?»
«Когда?»
«Как можно скорее.»
«Хорошо… Я думаю… это обязательно сегодня?»
«Хотелось бы сегодня.»
«Ладно, я позвоню на работу — скажусь больной.»
«Я приду к тебе.»
Я объяснила ему, как добраться до моего дома, и сказала, что встречу его на входе.
Я знала, каким это было трудным делом для Джона — позвонить самому, и я знала, что по дороге сюда он может еще миллион раз передумать. Я не хотела, чтобы он дошел только до моего подъезда, а потом впал в панику и убежал, подумав, что его могут узнать. Я очень хотела увидеть его и не хотела никаких непредвиденных обстоятельств. Я прождала целый час, в течение которого каждый из моих соседей, казалось, успел остановиться поболтать со мной, пока наконец не появился Джон. День был дождливый, и он выглядел бледным и испуганным.
«Не мог взять такси, — сказал он. — Боже, это ужас. Я стоял на улице и не знал, что делать.»
Я проводила его в свою квартиру и усадила.
Его истеричность всегда проявлялась в каком — нибудь ужасном физическом симптоме, — он так нервничал, что дышал с присвистом. Он положил мою руку на свое сердце, и я почувствовала, как бешено оно колотится. «Успокойся, — нежно сказала я, — успокойся.» «Ты не можешь выключить радио? Слишком громко. Мне это действует на нервы.» Радио играло тихо, но я все же выключила его. Джон сидел, прищурившись и стараясь придти в равновесие. Через несколько минут он успокоился, притянул меня к себе, и мы посидели, обнявшись. Мажор и Минор, мои кошки, узнали его и принялись к нему ластиться. «У меня сейчас тоже кошки, — сказал Джон. — У меня был котенок «русский голубой», но что — то с ним было не так. Я отвез его к ветеринару, а тот сказал, что его придется усыпить. Я держал его, пока ветеринар делал ему укол. Он был таким красивым. Я плакал.»