Мне нравится Уильям Холиок, управляющий поместьем. Он шести футов ростом, крепок, как каменная глыба, и никогда не откроет рта, если ему нечего сказать. Джеффри ни за что не сознается, но, по-моему, он побаивается Уильяма. Когда мистер Холиок закончил перечислять нам все то, что успел запустить Эдуард Верлен и что необходимо отремонтировать, исправить и оплатить на ферме Линтон-холла в первую очередь, чтобы избежать катастрофы, я тоже ощутила легкую дрожь. Интересно, что он стал бы делать, если бы вдруг узнал, что новый лорд вовсе не собирается становиться рачительным, крепким помещиком, на помощь которого жители Уикерли смогут рассчитывать, чтобы преодолеть трудности, доставшиеся им в наследство от его отца?
Я между тем пытаюсь разобраться с наследством внутри дома. Тридцать девять комнат! Что мне делать с тридцатью девятью комнатами? Ответ старого лорда был прост: заколотить большинство из них. Мне по душе незамысловатость такого решения, но не его результаты: сухая гниль, плесень, сырость, мыши, крысы, пауки, пыль, паутина и привидения. (Насчет последних пока можно только догадываться, но, спрашивается, как в каменном помещичьем доме, построенном четыре столетия назад, может не быть привидений?) Каждая половица здесь скрипит и потрескивает, словно старческие кости, и во всем доме не найти двух прямых углов. Сквозняки свободно гуляют по всему дому вне зависимости от того, открыты или закрыты двери и окна. Штукатурка везде облупилась, а обои свисают со стен. Все камины дымят. Окна в допотопных переплетах, и их почти невозможно открыть, многие окна закрашены наглухо. Стекла в них такие древние, что внешний мир кажется зыбким и волнистым, как беспокойное море.
Но, несмотря на все изъяны и неудобства этого дома, я чувствую к нему невольную привязанность. Здесь множество чудных диковинок. Мебель уродлива донельзя, повсюду натыкаешься на чучела животных в стеклянных футлярах. Чего стоят хотя бы колибри в библиотеке – целый шкаф! – или гравюры в золоченых рамах, изображающие лорда Нельсона и герцога Веллингтона, что висят в столовой. Просто мороз по коже. Но на каждом шагу неожиданные сюрпризы вроде спрятанного за занавеской алькова, который я совершенно случайно обнаружила, исследуя душную библиотеку. Внутри него я нашла удобную скамью, устланную мягкими подушками, и овальное окно с видом на горбатый мостик через реку. Тут и там обнаруживаются балкончики и небольшие веранды. Большинство из них выглядят ветхими, и пользоваться ими я не решаюсь, но одна, соединенная с центральным холлом, еще совсем прочная. С нее виден обширный парк к западу от дома и можно любоваться закатом. Ну и, конечно, как тут не вспомнить мою маленькую гостиную под самым скатом крыши, такую уютную и удобную, откуда открывается весь простор окрестных пастбищ с овечьими стадами, рядами живых изгородей, узкими проселочными дорогами, над которыми склоняются кроны деревьев. И это все венчает каменный шпиль церкви Всех Святых. Высокий и черный, он господствует над чащей далеких дубов.
За исключением Равенны, где я жила еще маленькой девочкой, единственным местом за всю мою жизнь, в котором мне довелось задержаться надолго, был Руан, где целых два года отцу покровительствовал граф де Бовэ. Поэтому я могу только воображать, что такое «родной дом». Что означает эта снисходительная нежность, которую я начала чувствовать к Линтон-холлу и которая так напоминает великодушную привязанность к непутевому и чудаковатому родственнику? Как бы там ни было, я не собираюсь слишком прислушиваться к сентиментальным вздохам моих душевных струн. Я не в состоянии представить себя пускающей корни, здесь или где-то еще. По-моему, мне не суждено иметь дом.
Как мрачно это звучит. Я устала. Сейчас погашу огонь и пойду спать. Надеюсь, в новом доме мне мой супруг не встретится.
11 апреля
Вот первая порция деревенских сплетен на сегодня: все местные незамужние дамы без ума от Архангела и забрасывают его пирожными и лепешками, вязаными шарфами и перчатками, домашними тапочками, засушенными цветами и книжными закладками, салфеточками – короче, всем, что, по их мнению, способно заполнить прискорбную пустоту его домашнего одиночества. Сестры Хлоя и Кора Суон, дочери кузнеца, являются главными соискательницами, но и мисс Онория Вэнстоун, дочка мэра, не намерена сдаваться без боя, так что многие заинтересованные наблюдатели делают ставки именно на нее (возможно, и не только в переносном смысле).
Все эти сведения были мною почерпнуты из рассказа миссис и мисс Уйди, пожилой матери и дочери средних лет, которые сегодня после обеда нанесли мне старомодный визит. Все слухи, разумеется, были поданы в самой выдержанной и респектабельной манере, но мы ведь умеем читать между строк и делать собственные выводы.
Обе дамы с отменным радушием и не без некоторого благоговейного трепета (который меня весьма позабавил, хотя и привел в замешательство) предложили мне дружить по-соседски и подарили большую банку маринованных яиц, которые «с бисквитами и чаем – настоящее благодеяние для пищеварения». Когда их застенчивость немного развеялась, нам удалось довольно славно поболтать. Под конец, поговорив минут двадцать, они пригласили нас с Джеффри на чай после ближайшей воскресной службы.
Я в замешательстве. Что я теперь – обязана ходить в церковь? Насколько серьезно должна я вживаться в новую для меня роль хозяйки поместья? Джеффри, конечно же, не станет ломать голову; все это ему просто шутки. Я думала, что и сама сумею отнестись к этому как к пустякам, – теперь же, столкнувшись с совершенно реальной добротой этих женщин, я в какой-то момент почувствовала, что мое ответное благожелательство – не просто вежливая маска…
Поверенный прислал немного денег, фунтов, по-моему, четыреста. Джеффри забрал их и еще с утра отправился в Эксетер покупать лошадь, так что теперь я одна. Никогда мне не удавалось решить, что хуже – быть в полном одиночестве или же быть в одиночестве с собственным мужем.
13 апреля
Никакой трагедии нет, просто приближается ночь. Но вечерами, подобными этому, я начинаю понимать, отчего людей тянет к выпивке. Все чувства болезненно обостряются, беспокойство висит в воздухе, время еле ползет. Уже с шести часов наступающая ночь представляется бесконечной, нездоровые мысли скребутся в голове. Кто поговорит со мной? Кому бы мне написать письмо? Может быть, Уильям Холиок посидел бы со мной минут десять или лучше час? Но нет, я не обращусь к нему. Сегодня мне так одиноко и страшно, что сама мысль о том, чтобы затеять разговор с кем-то чужим, просто невыносима. И все же – опять – мне необходимо услышать человеческий голос, взглянуть кому-нибудь в лицо, просто увидеть кого-то, переходящего двор. Мне необходимо вырваться из плена собственного тоскующего мозга.
Нет, я ни с кем не могу говорить, я сейчас совершенно не способна к общению. Постороннему человеку я покажусь куда более странной, чем на самом деле, совсем сумасшедшей… Что ж, может быть, так оно и есть. Так оно, наверное, и начинается. Если я буду продолжать в том же духе и дальше, то уж непременно сойду с ума.
Моя жизнь превратилась в пустыню. Я страшно изголодалась по теплу, доброте, простым проявлениям самой обыкновенной симпатии.
Я страшусь потерять чувство реальности, выбиться из колеи обыденной жизни, сорваться в безумие и закончить свой путь в темной комнате, воя от отчаяния. Абсурд! О, как мне нужен наркотик, чтобы провалиться в сон, глубокий, мертвый, без видений. Утренние птицы, бесцеремонное солнце, множество новых картин, переполненных жизнью, – вот что вернет мне отвагу. Но сейчас я боюсь этого полумрака, этих темных мыслей, умирания, смерти, конца. Господи! Что же мне делать?
Ничего. Открыть книгу, потребовать чаю. Терпеть.