— Ваши советы для меня бесценны, Лидия Сергеевна, — нервно сделал комплимент Махов. — Но по некоторым фактам я могу определенно считать, что вы, Александр Иванович, и ты, Жора, предпринимаете действия в параллель с официальным расследованием и уже владеете информацией, которая бы могла мне очень и очень помочь. Почему вы прячете концы?!
— Разорался, — вдруг обиделся Дед и хлопнул ладонью по зеленому сукну. — А тебе работать надо, а не орать.
— Так помогите же! — почти взмолился Махов.
— Нечем, Леня, — признался Смирнов.
— Не верю!
— Точнее, так. То, чем мы располагаем, никак не может помочь официальному расследованию, идущему каналами, определяемыми законом, УПК, субординацией и твоим начальством, — подробнее объяснила Лидия Сергеевна. — Это говорю тебе я, кандидат юридических наук. Выйдем на дозволенное — все, все будет твое.
— И на том спасибо. — Тихо кипевший Махов встал. — Жоре я уже напоминал, теперь напомню вам всем: сокрытие улик, дача ложных показаний, введение следствия в заблуждение — все это уголовное преступление. Еще раз спасибо за внимание и добрые советы. До свидания.
По-солдатски развернувшись, Махов удалился из кабинета, из квартиры, из дома. Они втроем поотдыхали от него, а потом Лидия Сергеевна сказала:
— Ох и худо Ленечке сейчас!
Глава 36
— И долго так еще? — с заднего сиденья спросила Ксения, опустив глаза к автомобильным часам.
Сырцов доложил охотно и бодро:
— Пятьдесят семь минут.
— Час, — вздохнула невидимая во тьме салона Ксения. — Скажите мне что-нибудь, Георгий.
— А что сказать-то?
— Хотя бы права я или не права.
— Вы правы, Ксения. Нельзя жить во лжи и подлости.
Помолчали. Потом Ксения, совсем забившись в угол, задала вопрос из тьмы:
— Вам, Георгий, нравится моя единственная и настоящая подруга Люба?
Сырцов резко обернулся, пытаясь увидеть лицо Ксении, но не увидел и решил признаться:
— Очень.
— И вы ей. И тоже очень. А спите с моей матерью. Значит, кому-то обязательно лжете, или Любе, или маме. А ложь и подлость — сестры, вы только что сами об этом говорили. Только не надо меня убеждать, что с одной стороны — случайная, ничего не оставившая в жизни мимолетная связь, а с другой — высокое, трепетное и впервые по-настоящему захватившее вас чувство.
— А если все это действительно так, как вы только что сказали? И если я, как только подумаю о Любе, краснею от стыда и бессовестности своей где попало: в доме, за рулем, в толпе, наедине с самим собой, во сне и наяву?
— Покраснеете, покраснеете, а потом мою мамашу в койку…
— Ксения! — отчаянно крикнул он.
— Я не осуждаю вас, поймите меня. Я думаю вслух. Ложь, подлость, ханжество, предательство — страшные пороки, да? А беспощадность в своей правоте, приносящая другим боль и только боль, — что это? Вон вы как закричали…
Сырцов развернулся у Триумфальной арки, и они покатили к центру. Пристроившись в спокойный ряд, Сырцов, подумав, спокойно ответил:
— Беспощадность в своей правоте. Ишь чего выдумали! Не беспощадность, а честность. Только когда честен с собой, имеешь полное право быть честным по отношению к другим. А боль… Боль оттого, что честность определяет самые постыдные и потому и болевые точки человека. Свои, другого кого-то. И еще. Лечение правдой — серьезная операция, а при операции всегда боль. А вы что, Любе звонили?
— Ага.
— А не надо бы.
— Знаю. Но Любка единственный человек, после разговора с которым кажется, что все еще может быть хорошо. — Ксения, видимо, с улыбкой вспомнила Любу, потому что голос ее изменился: — Не беспокойтесь, Георгий, я ничего не сказала ей про ваши опасные связи.
— Может, хватит об этом, Ксения?
— Только один еще вопрос. Что вы собираетесь делать?
— Я уже сделал выбор.
— И многое-многое другое, — добавила Ксения. — А я ничего не делаю. Просто соглашаюсь с кем-то или не соглашаюсь с тем-то. Я — не человек сейчас, я — лишь точка, в которой пересекаются чьи-то корыстные и благородные интересы. Мне хочется поступка, Георгий.
— Ваш поступок, ваше дело — самое трудное дело: устоять на ветру, не сломаться, не рухнуть несмотря ни на что.
— Я — Павлик Морозов?