— Убедительно? — осторожно спросил Махов.
— Для кого? — вопросом на вопрос ответил Сырцов.
— Не для кого, а для чего. Для самоубийства.
— Похоже.
— А если не стреляться собрался, а в бега? Тоже ведь подойдет, а?
— Тоже подойдет, — согласился Сырцов.
— Надумал что-нибудь? — постарался догадаться Махов.
— Пока нет.
— Ребята, — обратился Махов к своим, — можете начинать с записки.
Эксперт осторожно начал работать с листом. А внимание Сырцова и Махова привлек другой угол стола на котором стояли здоровенная (на взгляд около литра) бутылка «Джим-Бима», высокий захватанный стакан и чаша для льда, в которой была только вода. Бурбона в бутылке оставалось менее трети. Махов склонился к горлышку, понюхал и констатировал:
— Хорошая штука. Как по-твоему, он всю ночь пил?
— Во всяком случае, большую часть ночи. Он не хамски пил, по-иностранному: малыми дозами, со льдом… — Сырцов тыльной стороной ладони коснулся чаши с водой. — А водичка комнатной температуры. Лед давно растаял.
— И он продолжал уже хамски, без льда и закуски, — добавил Махов. — А письмецо дочке не слишком пьяное. Что на это скажешь, Жора?
— Пока ничего.
— Заладил как попугай: «пока! пока!» — разозлился было Махов, но его прервал спокойной и многозначительной репликой эксперт:
— Уже кое-что есть, Леонид.
— Ну?
— Подойдите сюда.
Сырцов и Махов подошли. Эксперт за самый кончик поднял записку. Под ней лежала тоненькая стопка бумаги. Эксперт указал на чистый лист:
— Смотрите. Что видите?
— Ничего не видим, — честно признался Махов.
— А по делу должны были бы видеть, — торжествуя, заявил эксперт. — Судя по всему, умерший писал записку, когда она лежала на этой стопке. Так удобнее, чем просто на плоскости стола. Записка написана шариковой ручкой, которая требует определенного нажима и, следовательно, оставляет на следующем листе легкие вдавленности. А вы ничего не видите! Как и я, между прочим.
— Выводы! — потребовал Махов.
— До этого он писал что-то еще, что бесследно исчезло.
— Уверен? — строго спросил Махов.
— Абсолютно.
— Тогда продолжай. А я и Жора с Элеонорой Есиповой поговорить должны. Где мы с ней поговорим, Жора?
— Во дворике. Там прекрасно, Леонид!
Они сидели под тентом, а Элеонора стояла на солнце. Не желала садиться. Хотя вежливые сыскари и предлагали.
— Ты на работу должна приходить к девяти, ласточка моя, — задал свой первый вопрос Сырцов. — Почему же сегодня так заспешила? Трудовой энтузиазм?
Элеонора к этому вопросу явно был готова. Не глядя на Сырцова, решила отвечать только Махову:
— Вчера поздно вечером мне позвонила Светлана Дмитриевна и попросила, чтобы я сегодня пришла к семи утра, так как она на ночь уезжает на дачу. Валентин Константинович встает в семь…
— Вставал, — поправил Махов, пристально глядя на нее. Не отводя глаз, Элеонора, кивнув, продолжала:
— Вставал в семь и пил кофе, который ему готовила Светлана Дмитриевна к половине восьмого. Вот она и попросила меня ее заменить.
— Ты пришла к семи? — продолжил допрос Сырцов, и Элеонора опять ответила Махову:
— Без десяти семь.
— Добиралась городским транспортом?
— Да.
— В квартире никого не было?
— Никого.
— И охранника?
— И охранника. Его Валентин Константинович отпустил.
— Это тебе Валентин Константинович сказал? Сам?
— Да. Когда я спрашивала его, хочет ли он кофе. Он сказал, что выпьет кофе попозже и что он весь день будет работать дома. Поэтому и охранника отпустил.
— Что-то все тебе много говорили, Элеонора. О чем еще с Логуновым беседовали?
Наконец-то Элеонора взглянула на нахально полулежавшего в пластмассовом креслице Сырцова. Взглянула на него, а спросила у Махова:
— Товарищ милиционер, этот человек имеет право задавать мне вопросы?
— Имеет, имеет, — лениво подтвердил сырцовские полномочия Леонид и попросил: — Продолжай, Жора.
— Так о чем же еще с Логуновым беседовали? О любви?
— Я с ним больше ни о чем не говорила. — Бровки сдвинуты, губки после фразы крепко сжаты, глазками способна, так и кажется, прожечь дырки в сырцовском камуфляже. Добился своего Сырцов, завел дамочку. И сразу о другом, чтобы не могла понять, с какой стороны кусать будут: