Но дочь подрастала, и с каждым днем становилось труднее. Сколько раз он прижимал ее к себе и говорил:. «Не надо бегать, ходи тихонько», — а она непонятливо заглядывала ему в глаза. И однажды, когда на расспросы о причине очередных горьких слез она ответила: «Меня не записали в танцевальный кружок», он вспомнил про особняк, построенный много лет тому назад на первые гонорары.
Жизнь в захолустье не так растравляла раны. Одиночество стало убежищем. Дочь взрослела, много работала по дому — полола грядки, убирала в комнатах, на все это уходило много времени. Учителя приходили к ним на дом, училась она неплохо, но без особого интереса. Часто читала. Старик подбирал ей книги, такие, которые не будят ум, которые хорошо читать перед сном. Он приучил ее рано ложиться и рано вставать — так дальше от соблазнов и путаницы этой жизни. Вечерами они долго пили чай, разговаривали о том, как купить новое постельное белье, как поменять выцветшие занавески, о ценах на рынке.
Шли годы. Старый адвокат, казалось, не старел, дочка росла. Она уже работала в библиотеке клуба горпищеторга и заочно училась в техникуме по специальности. Деньги, что были у старика на книжке от старых адвокатских заработков, из которых он понемногу прибавлял к пенсии, кончились, и он по совету соседей стал сдавать часть особняка. Сами они не занимали и половины.
Хороших квартирантов найти так же трудно, как и хорошую квартиру. Сначала они взяли семейных, и их тихий, забытый в заросшем саду мирок огласился скандалами — сначала не касавшимися хозяев, но потом перекинувшимися и на них. Старик не знал, как избавиться от такой напасти, но однажды, услышав, как дочь в глаза обозвали калекой, он вдруг превратился из житейски непрактичного человека в холодного господина, хорошо знающего законы, и с милицией выселил квартирантов. Потом снимали две молодые девушки — продавщицы из райунивермага. К ним ходили разные кавалеры и били окна. Потом долго никого не брали, но женщина, у которой он покупал молоко, посоветовала сына своей знакомой, пообещав примерное поведение.
Нового квартиранта звали Толик. Среднего роста, с открытым рябоватым лицом деревенского парня, но уже с быстрым, по-городскому сообразительным взглядом. До армии он окончил курсы шоферов от военкомата, а после службы мать, по-житейски умная баба, сумела упросить председателя отпустить сына из колхоза. В автобазе он пока сидел на самосвальчике, но ждал своего часа и терпеливо держал курс на «междугородные рейсы» — он хорошо знал, какие там заработки. Квартирантом Толик в самом деле оказался идеальным. Уходил рано, к первому автобусу, приходил поздно, кухней почти не пользовался, на субботу — воскресенье ездил домой, а оттуда всегда привозил кувшин молока или клинок творога — мать передавала хозяину квартиры. Так прошло около года. Как-то весной, когда дочка старика уехала сдавать последние экзамены, Толик вдруг собрал вещи, уплатил за прожитые полмесяца и съехал. Ему, как он объяснил, дали общежитие.
Подходящих квартирантов больше не находилось, и они по-прежнему жили вдвоем. Через некоторое время старик понял, что дочь беременна. Он не спал несколько ночей, мысли путались у него в голове. Он знал, что такое может случиться, и каждый раз с тревогой ожидал ее возвращения с сессий. Он уговаривал себя, что ничего страшного или плохого в этом нет, что так даже и должно и нужно быть — как ей жить одной, когда он, старик, умрет? Но потом опять вспомнил, как она до ужаса неуклюже бежала, когда торопилась в детстве, и его снова брало отчаяние — ему казалось, что ее любовь будет похожа на этот бег. Старик сходил в ее библиотеку и украл «Бесов» Достоевского, он боялся, что дочь прочтет про Хромоножку и ее любовь. Целыми днями он расхаживал по комнатам, не зная, что делать. К тому же в голову лезли мысли, каким родится ребенок…
Родился ребенок. Крепкий здоровый мальчик, вылитый Толик. Так объяснился неожиданный уход квартиранта. Но старик ни о чем не расспрашивал. А дочь была рада, что он не начинал про это разговор. Забот у нее прибавилось, но сын оказался спокойным, не отнимающим много сил и времени. Хорошо спал, почти не болел, целый день мог спокойно сидеть на диване в подушках, лишь бы была в руке корка хлеба или бутылка с молоком. Старик с удивлением смотрел на дочь — казалось, она все умеет, словно это не первый ее ребенок. Хлопоты придавали ей силы, жизнь окрасилась радостью. В ее жестах, голосе, в недоговоренных фразах старику то и дело виделась ее мать. Замечая, как она по-женски хитро уходит от всего, что может коснуться Толика, он вспоминал, как ее мать, прощаясь на рассвете, не разрешала провожать и торопливо убегала в темноту пустынных улиц.