— А чему вы учились в этой семинарии?
— Учились мы, дядя, философии.
— А что ж это такое — «вилософия»?
— Ну, как бы растолковать… Вот, к примеру, на тебе белая сорочка, а я могу доказать, что она черная. Это и есть философия.
— Эге, — говорит Нестерка, — как же ты докажешь, что она черная, ежели она белая?
— Я еще не то могу доказать. Вот скажи, у тебя была собака?
— Была.
— Так. А щенята у нее были?
— Были.
— Они ведь тоже были твои?
— Мои.
— А их отец, кобель, тоже был твой?
— Тоже мой.
— Ну вот, значит, ты брат щенятам.
— Как это?
— Их отец — твой?
— Мой.
— Ну вот, вы и братья!
— Вот те и на, — удивился Нестерка, — ловок рыжий.
А здесь Длинный:
— Скажи, дядя, вот ты котомку не потерял, значит, она у тебя есть?
— Да.
— А вот лапти ты не потерял, значит, они у тебя есть?
— Да.
— Значит, что ты не потерял, то у тебя есть? Верно?
— Верно.
— Значит, у тебя есть и рога, ведь ты их не терял.
От удивления Нестерка даже голову потрогал. А студенты хохочут-заливаются. Долго в охоту они беседовали, что ни говори, наука — интересная штука. Под конец решил Нестерка вместе со студентами в Вильну идти, компанией веселее.
А перед дорогой сели перекусить. У студентов полная кошелка провизии, и Нестерка свою котомку достал, а потом подумал и говорит:
— Давайте в обед съедим ваше, а на ужин — каждый свое.
Согласились студенты и за работу — вмиг все съели, как за спину забросили, на это все четверо оказались мастера. И в путь.
Под вечер устроили шалашик, деревни поблизости не случилось, разожгли костер, сели поужинать.
— По уговору, ребята, — напоминает Нестерка. — В обед ваше, а вечером каждый… свое. — Почесали Рыжий и Длинный лбы, а Толстый — брюхо, да что делать, уговор дороже денег.
— Ты где же риторике учился?
— А ты, дядя, не простак.
— Э, браточки, вы только поступать идете, а я не раз в сморгонской академии бывал.
— А что это за академия такая — сморгонская?
— Почище ваших семинарий. Уж коли чему научат, то на весь век.
Перекусил Нестерка — и спать: казак оттого и гладок, что поел да на бок. Студентам не из жадности не дал, а для науки. Тем более им скоро экзамены сдавать, а на пустой желудок голова всегда лучше работает, это он по себе знал.
До Вильны оказалось недолго, дней десять. Чего только не наслушался Нестерка за это время! И что есть материя, и что есть дух, и что сказал Спиноза, и что сказал Декарт, и почему половина лучше целого, и куда ходил Сократ, и что ел Диоген. Сначала только слушал, а потом и сам иногда словцо вставлять начал. Да так, что хлопцы диву давались.
— Тебе, — говорят, — дядя, надо с нами в академию поступать, философски мыслишь.
— Коли там кормят вдоволь, то чего ж не поступить.
— Э, нет, с кормежкой там туго. Зато все знать будешь.
— Много знать — голова облезет. Но раз вместе идем, так и быть, посмотрим, что за академия.
Пришли в Вильно, отыскали иезуитский коллегиум, а там как раз экзамены в разгаре. Главный иезуит в черной мантии вопросы задает. Пот пополам с жиром с него градом катится, умаяли школяры. Увидел еще троих и со зла им:
— Покуда человек жив? Где кончается душа и начинается тело?
Студенты и так и сяк. Святой Августин, мол, писал, что есть материя, а что дух, соединение их — и есть человек, то да се — одним словом, хоть что, да сплели. А иезуит тогда на любимого конька:
— Что раньше было: курица или яйцо?
— Яйцо, — отвечает Рыжий.
— А кто ж его снес?
— Курица раньше, — кинулся поправлять Длинный.
— А из чего она вылупилась? — жалит епископ.
Покрутились, покрутились хлопцы, да крылья и опустили. Приказал им иезуит писание учить, трактаты зубрить и хотел уже уходить, но заметил Нестерку.
— Ты что, тоже в богословы? — И давай с ходу: — Покуда человек жив?
— Как сказал Заноза, если есть хочется, значит существую, — отвечает Нестерка.
— А где кончается душа и начинается тело?
— Там где зачешется — там душа кончается, а тело начинается.
— Что раньше: курица или яйцо? — не унимается иезуит.
— Петух, — режет Нестерка.
— Как это? — удивился иезуит.
— А так. Если яйцо раньше, то как же курица без петуха снесла? Верно?
— Допустим.
— А если первая курица, то разве могло то яйцо, из которого она вылупилась, без петуха появиться?
— Не могло, — нахмурил лоб иезуит.
— Вот и выходит, что петух сначала!