— Да-да. Самойленковой.
— Уж не жениться ли надумал?.. Ой, людоньки! — всплеснула руками, засуетилась, как перепуганная наседка.
— Мама!.. Вы же сами спрашивали, когда я вам невестку приведу.
— Так тебе в городе мало? Или ты хуже других? Ой, людоньки!.. — убивалась Мария. — Божечко ты мой… Эдакая неказистая девка. Или ты не видел настоящих девчат? Да посмотри на Катерину Федорку. Либо Параска у Гарагули…
— Так я уже иду, мама. Мне на поезд. А вы…
— Молодой же еще!
Санька натянул на плечи старый отцовский тулуп, кроличью шапку-ушанку. В руках затарахтел деревянный сундучок со ржавой скобой, закрученной такой же ржавой проволокой. Оборотился, окинул взглядом хату, мисник, заставленный глиняными мисками, рушники, фотографии на стенах.
Сбоку кто-то прыснул. Как же это он забыл о сестре? Маруська закрывает ладонью рот, а в глазах чертенята.
Он неожиданно обрадовался ей, кинулся к лежанке, на которой сидела с книжкой в руках сестренка, закутав плечи и колени в теплое рядно.
— Маруся, ты ж гляди слушайся маму… — А глаза его шныряли по стенкам, будто что-то искали. Не то говорит, что-то другое хотел сказать!.. Он как бы выискивал взглядом, за что зацепиться мыслью, чтобы сказать сестре о самом главном, но наталкивался то на матицу с восковым крестом, то на снопик сухого зверобоя, высунувшегося из-за дымохода. — Каждый день ходи в школу… Ну, будь! — махнул рукой и толкнул плечом дверь.
Белый морозный пар в дверях поглотил Саньку.
— Уехал!.. — вздохнула Мария то ли с облегчением, то ли с сожалением. — Ты же почаще пиши! — кинула вдогонку. Но Санька уже протопал за калитку.
Мария задумалась. Слышал бы это Трофим! И что он пропадает целыми днями в той бригаде? А впрочем, ему безразлично, какую невестку приведет в дом их Санька. А ей не безразлично! Сын ее должен быть самым лучшим, всеми уважаемым врачом. И жена ему нужна статная, красивая. С карими очами, черными или каштановыми волосами. Только не белобрысой, потому что белобрысые наводят себе черные брови и ресницы…
Даже свяла Трофимова Мария от этих мыслей, сушивших ее душу, пока Санька в большом шумном городе добивался медицинских знаний. Еще бы, ее сын должен прославить весь их род. А может, в этот год и встретит свою суженую? Большой же какой город-то! Она ездила как-то туда на рынок продавать колхозные арбузы. День и ночь плыли они пароходом по Днепру, а потом еще день. К полудню увидели тот город — такие стояли над ним тяжелые сизые облака! Все повыходили на палубу, а горожане говорили, что это видны металлургические заводы, где варят чугун и сталь, и что вечером над ними пылают зарева в полнеба… А что уж народу в городе! Даже глазам больно от пестроты. А девушки какие — одна другой краше! У Марии просто глаза разбегались от восхищения.
Вспоминая ту свою поездку, мать успокаивалась. Санька разберется-таки! Найдет себе красивую девушку и женится там, в городе. Пройдет его увлечение Таней, пройдет… И будет у нее невестка городская, в коротком белом платье, с ридикюлем — как королева!
В высоком небе сходились и расходились белые кучевые облака. Поля зеленели свекловичными листьями, золотилась пшеница. Придорожные фруктовые посадки отяжелели от яблок и абрикосов.
Горячими душистыми ветрами лето щекотало лицо, забивало дыхание раскаленной сухой пыльцой. Степные ромашки хлестали по коленям буйными соцветьями, синеглазые стебли петровых батогов[2] радостно глядели на мир. И то ли это от этого роскошного буйства жизни, то-ли от чего иного бередила душу тревога.
Санька шагал знакомой тропой к Глубоким Криницам. Он спрыгнул с пассажирского поезда, который простучал колесами, не останавливаясь на их небольшом полустанке. Двенадцатикилометровый путь никогда не казался ему таким длинным, как нынче. Скорее бы!.. Скорее… Прибавлял шагу. Представлял, как радостно всплеснет ладонями мать, как заблестят из-под нахмуренных выгоревших бровей отцовские глаза. И еще… боялся и подумать, как встретит его Таня.
Во дворе никого не было. Лишь в саду на вишне приметил Маруську, которая зацепилась подолом за сучок и не могла прыгнуть к нему.
— А где же наши? — осматривал запыленный у дороги вишняк, обвисшие от тяжести плодов ветви яблонь.
— В поле. Солому скирдуют все.
— Не все — ты же дома.
— Так я еще не доросла. — Маруся лукаво прижмурила глаз и таинственно улыбнулась.
— А ты что делаешь в саду?
— Вишни обрываю… Курей кишкаю, чтобы не разбойничали на грядках.