Василь точно испугался чего-то поначалу, потом покраснел, потом принялся засовывать злополучную газету в карман — и совсем растерялся. Хотел что-то сказать, но она протянула ему аккуратно сложенный белый платочек:
— Возьмите…
И неожиданно вышла на первой же остановке. А поезд метро помчал его дальше. Потом Василь долго искал на станциях метро эти необыкновенные глаза… Он нашел их.
Но почему-то в них была грусть. И Василь не мог победить ее.
— Смотри, какое солнце! — Леся щурилась и протягивала руки к багровому раскаленному кругу на горизонте. — Ты умеешь пить солнце?
— Не умею, — ему было смешно.
— А ты набирай его в пригоршни и пей! — Они собирали солнце в пригоршни и пили. И смеялись, как дети.
А солнце уже завязло в пурпурной туче. Тревожно прошелестела листьями старая груша и замолкла. И только теперь они услышали неустанный шум шоссе, оно вытянулось вдоль перелеска своей серой спиной труженика. Машины возвращались в город, как большие черные пчелы в гигантский улей.
Они слушали это и молчали. К чему слова?
Василь закурил сигарету, затянулся. Он смотрел на буйные заросли ольхи, на кудрявые клены, на крепкие молодые дубки. Они были пьяняще терпкими, сочными, как бы налитыми темно-зелеными сгустками лета. Лишь кое-где на кленах вздрагивали предательские ярко-желтые листочки. Они предвещали осень…
Потер рукой виски. И у него на висках уже серебром пробивается осень. И в Лесиных глазах грустью проглядывает она. И в чуть приметных морщинках возле губ…
— …И розовые облака, как розовые паруса, натягивает ветер. — Леся мечтала. — Давай и мы поплывем за ними.
Они лежали на спине и следили за течением облаков. Им казалось, что и они сами плывут на розовых парусах в бесконечность, к счастью, к солнцу…
Но солнце катилось к западу. Его уже почти не было видно — оно нырнуло в пурпур облаков. Их время кончалось. Кончалась сказка. Надо было возвращаться к действительности. Каждый к себе: она — к своей семье, он — к своей, где его ожидала пустыня одиночества и надежда на завтра, на новый «край света».
Где-то он будет, этот край, завтра, послезавтра, через неделю, через год?..
ГАЛЬКА
…Не любила надолго покидать свой дом. Пока до калитки дойдет, сто раз оглянется.
— А киш, чего идете за мной! — незлобиво ворчит она на кур, кинувшихся к ней со всех сторон. — Ишь, ненасытные, все бы вам зерно клевать. Ступайте вон туда, на траву, паситесь. Киш-киш!.. А вы чего? — это уж она уткам, которые, крякая, тоже направились к хозяйке. Забрызганные, с набитыми зобами, тяжело переваливаясь с боку на бок, они оставили свои корытца.
С завалинки лениво поднялся кот, томно выгнул горбом спину, почесался ухом об стену и неожиданно мягко спрыгнул к ее ногам.
— Мурр! Урр! — громко мурлычет, шевелит ушами.
Ушла. Стукнула калиткой. Проверила, хорошо ли легла щеколда, чтобы случайно ветром не распахнуло. Ведь тогда разбредется ее хозяйство по всей улице. Оно бы ничего, к вечеру соберется на своих насестах, но соседки за заборами опять заведутся: живет одна, к чему ей все это — столько живности всякой, для кого старается? Кого кормить? И невдомек им, что для нее это — не какая-то там живность, а живые и разумные создания…
Еще раз издали оглянулась на хату. Высокая, под железной крышей. С большими окнами. В стеклах белеют гардины. Жаль только, с улицы не видно рушников над окнами. А если кто зайдет в дом — тут же остолбенеет: столько веселого цвета вокруг — красного, синего, зеленого. И посреди — черные круторогие олени, желтогрудые пташки с красными клювами, голубые грозди винограда. Каждый рушник — с прошвой, а то и кружевом. Так мать делала, еще до замужества. И у тетки такие же — с прошвой. Давно тетка с матерью покинули этот свет, а рушники на память ей — Гальке. Да и ее собственные рушники не хуже — только любила она не крестиком, а гладью вышивать. Но когда это было!.. Еще тогда, как за Ивана своего собиралась…
Галька потуже затянула платок на подбородке, ниже надвинула на лоб, по самые брови. Чтобы только глаза одни синели под черными широкими дужками бровей, а белый лоб чтоб прикрыт был от солнца. Так всегда повязывалась — берегла кожу от загара. А что нос всегда лупился — это не беда. Не белоручка же она, вон ладони какие — широкие, загрубелые — и это не позор. Это ее слава. Ведь никто столько не выберет конопли или льна за день, как она, Галька.