Распятая на кресте…
Еще по сю пору шептали это за ее спиной. Может, кому-то досадно было, что когда-то она была первой девкой, гордой и недоступной. А может, потому, что осталась гордой после того багрового предвечерья…
…Началось с того, что по дороге к селу спустились фашистские танки. Порасползались по садам, прятались под пожелтевшими деревьями. Теперь уже прятались! Не слышно было громких голосов, бездумной музыки на губных гармониках. Молча, со злобой поглядывали оккупанты на людей, ежеминутно готовые любому пустить пулю в лоб…
Мальчонка пробежал по двору возле танков — в спину выстрел. На заре молодица к колодцу пошла — бросили в колодец… В хате дети голосят от голода — прикончили гранатой…
Люди скрывались в погребах, в сараях, рыли землянки. Ее заметили с вечера — брала воду из колодца. И не опомнилась, как очутилась посреди хаты, посреди чада, сивушного перегара, в липких, жадных и цепких руках. Дикий хохот. С нее срывают одежду… И боль во всем теле…
Очнулась от холода. Солнце ослепительно било в глаза — еле расклеила веки. Нестерпимая скованность в руках и ногах — не пошевельнуть. Подняла голову и ужаснулась — руки ее раскинуты крестом и привязаны к перекладинам, пальцы посинели… Ноги тоже привязаны веревкой… И вся она распята, растерзана, разбита… только мысль жива… только чувствует шершавым языком запекшиеся, распухшие губы… И висит она на высоченном почернелом кресте, том, что испокон веку застыл на развилке дороги за селом…
Железной яростью напружинилось тело. За что?.. За что?.. Палачи! Выродки… Кричала, себя не помня, дико извивалась, молила и проклинала… Обеспамятела и снова билась головой о черный — от ветров, зноя и дождей — дубовый крест. И слышали ее только ветры — они стремительно налетали из-за леса и словно шарахались от нее за дорогу, за нивы… И снова бешено билась, теряя сознание. Как долго — не знает… Не заметила того мгновения, когда под нею дрогнула земля и когда она повалилась вместе с крестом… Только помнит, что долго выплевывала изо рта землю, долго и тяжело переводила дыхание, пока тело не перестала бить дрожь… И знала еще — надо идти домой… в свое село… в свой дом…
Багрянцем пламенел закат. Багряно садилось солнце за порыжевшие леса и перелески. И дорога курилась ржавой пылью. Все село высыпало на улицу — на рассвете танки неожиданно выползли из укрытий и с диким ревом откатились на запад, за леса.
— Глядите, крест идет! — крикнул кто-то. Все приставили ладони к глазам, смотрели против солнца. Онемели. Ведь крест… шел… Вздрагивал, останавливался, падал; и опять шел…
— Свят-свят-свят… — шептали испуганно. — Конец света…
— Да это же Галька! Галька идет!.. Распятая на кресте идет! — крикнул какой-то мальчуган.
И они в самом деле увидели тогда Гальку. И она их увидела. А бежать не могла… тащила на спине деревянный крест. Волосы ее намотались на перекладину, тело в растерзанной грязной рубахе обвито веревками. А руки так и остались привязаны к крестовинам, точно раскинутые в отчаянии крылья… Она что-то кричала… или выла… Никто не мог сказать, что это было…
Но это была она — Галька…
…Вечером пассажирский автобус остановился у придорожной беседки. Из него вышла Галька, затянула потуже на подбородке концы белого платка, огляделась.
Над долиной уже упали синие сумерки, а на пригорках верхушки сосен светились в розовом сиянии заката.
С шоссе свернула на знакомую тропку. Остановилась, будто что-то вспомнила. Повернула в другую сторону, к центру села, где мерцали уличные фонари.
В продмаге, как всегда об эту пору, было людно. Но проворная продавщица хорошо знала свое дело. Раз за разом в ее руках поблескивал граненый стаканчик…
— Спасибо за угощение. Пойду, а то уже смерилось. Я люблю ходить, когда смеркается…
— А почему так, Галька? — хитровато подмигивает продавщица.
— А чтобы людей меньше видеть. Кому захочу, скажу: «Вечер добрый», а кому не захочу — не скажу. Не люблю, когда они начинают: «Галька пошла…» Вот так и живу.
— Невесело живешь…
— Точно. Но живу.
— Ну и хорошо, Галька.
— Не знаю, хорошо ли… Да… Пойду уже. Вон звезды вышли на небо. Поговорю с ними…
Помешкала в дверях, еще раз надвинула платок на брови и исчезла в сумерках. А ей вслед кинул кто-то:
— Ги, Галька пошла!
— Молчи, болван. Это человек пошел.