Совсем стемнело, когда Марьяна выбежала на дорогу. Едва угадывалась белая тропка в белой полутьме. Изредка попадались прохожие, они спешили из запоздалых поездов к теплым заснеженным очагам. Звонко скрипел снег под ногами. Морозец еще сильнее хватал за щеки.
Марьяна медленно, устало одолевала неровную дорогу.
В сердце пусто и бездумно. Кому-то услужливо уступила тропку, двое приезжих спешили на зовущие огоньки. Оступилась и упала. Все равно… Все равно. Ведь ничего нет! Только белая пустыня и холод…
Кто-то подает руку. Кто-то стряхивает с нее снег. Какой-то мужчина.
— Спасибо, — говорит она неохотно.
— Не за что! Больше не падайте. — И побежал вдогонку за какой-то женщиной.
Марьяна вдруг метнулась вслед:
— Гриша? Остановился.
— Марьянка! Отчего же испуг?
— Гри-ша… — Широко раскрыв глаза, глядела то на него, то на фигуру женщины поодаль.
Он ставил чемодан на снег и снова брался за ручку. Растерянно топтался на тропинке.
— Ну, что там? Пошли! — недовольно окликнула женщина. — Уже поздно-о-о…
Эхо покатилось морозным простором, ударилось о снега и возвратилось к ней.
«Поздно-о-о! Поздно-о-о!..»
Отдаленно скрипел снег. Две фигуры таяли в темноте.
Марьяна двинулась вперед. На огни станции, которые мерцали вдали… и разбивались колючими осколками на ресницах…
ПОНЕДЕЛЬНИК — ВЫХОДНОЙ ДЕНЬ
Самолет приглушил моторы и поплыл по кругу над аэродромом. Она вдруг обмерла.
Подлетаем! Припала лицом к иллюминатору, жадно всматривалась в очертания незнакомого города.
Утром у нее и мысли не было лететь куда-то. Был обычный понедельник. Хмурый и серый. Небо расколыхалось, вывешивало над крышами косматые тучи, клубилось туманом. Порывистый ветер швырял в стекла окон звонкие капельки редкого дождя. Дома уже никого не было. На кухне осталась в раковине грязная посуда — завтракали наспех, потому что у всех сегодня работа с утра. А у нее — выходной. Из радиоприемника тихо журчала музыка. Ляна зажмурилась — фортепианный концерт Чайковского. Еще студенткой художественного института бегала слушать знаменитого американца Вана Клиберна. Он тогда гастролировал в Москве. С тех пор вошел в память этот фортепианный концерт. Выключила радио. Тишина. Но уже не такая осенне-безнадежная, как в первые минуты утреннего одиночества. И сразу пришло решение: сегодня у нее выходной — так пусть этот день будет праздничным! Пусть будет насыщенным, интересным, легким…
Достала свой новый шерстяной костюм — ни разу еще не надевала, берегла на праздники. Посмотрелась в трюмо. О! Она себе нравится. Еще чуточку косметики. Впрочем — нет. Когда-то ей сказали, что без помады заметнее капризный изгиб губ, а без туши для ресниц — мягче и ласковее глаза… И она больше не красится… Неожиданное воспоминание… Но она ведь ничего не хотела сегодня вспоминать. Ровно ничего… Впрочем, у Ляны есть право на это воспоминание. Зачем отказываться! Сегодня она будет свободна в своих пристрастиях, мыслях, настроениях… Сегодня — понедельник, у нее выходной день. А кроме того — победа! На художественном совете ее акварельные этюды одобрили. Это не пустяк. Хотели даже один этюд отобрать на республиканскую выставку, но профессор Славский решительно возразил: «Еще рано. Рано! Рано… Молода для этого. Пускай поработает». Молода? В тридцать семь? Смешно. Странно. Впрочем, никто не знает, сколько ей лет. Считают, слегка за тридцать. Что ни говори, в этом есть горькая услада для женщины! А ей обидно, потому что в ее годы иные из коллег и лауреатские значки носят, и дипломы заслуженных имеют. Да и сделано еще не так уж много. Семья, воспитание сына, постоянные размолвки и стычки с мужем, наконец, глубокая, затаенная отчужденность, которая давно залегла между ними и которую приходится ежедневно преодолевать в себе. Ведь у них — все-таки семья.
Виктор ревниво относится к ее успехам. К чему они ей? Хочет сравниться с лучшими? И куда тебе, женщина! Не хватит пороха. Дразнил нарочно. Ведь знал-то хорошо — хватит! Но понимал: для этого нужно освободить ее от бесконечных забот по дому. А брать на себя часть семейных дел — позаботиться о сыне, малый в школе не очень-то успевает, покупать ежедневно продукты, прибирать хотя бы после себя — ему не хотелось. Да сколько этой домашней работы, которой не видно и от которой можно отупеть! Мужчины всегда говорят: это не моя обязанность.
Оттого успех ее на художественном совете был встречен дома почти враждебно: «Думаю, Славский прав».
На какую-нибудь поддержку или сочувствие дома она не надеялась. Но по инерции или по какой-то извечно заложенной в женщинах доверчивости рассказывала мужу о своих заботах и раздумьях. Кому же еще? Если что-нибудь не клеилось, Виктор иногда помогал, успокаивал. От этого становилось легче. Прибавлялось упорства и терпения. Но когда он улавливал в ее глазах и голосе хоть какую-то надежду и окрыленность — начинал сердиться. Ляна к этому привыкла. Научилась отмалчиваться. Но порой страшно хотелось, просто необходимо было услышать слова ободрения. Чтобы увериться в своей силе. Чтобы, плотнее стиснув губы, двигаться дальше. Той же дорогой — единственной для нее, желанной и неповторимой…