— Вы… думали, что говорили, Сергей Павлович?..
— Я думал об этом целый год, Валя. А мне завтра сорок пять — помни… Где твои чемоданы?
— Там, на антресолях… А только…
— Отчего у тебя такие жаркие… губы?
ДОЖДЬ
Каждый вечер с книгой в руках выходил он на балкон. Она раскрывала окна и садилась с гитарой на подоконнике. Между черными силуэтами высоких домов выплывал на белом облачке рогатый месяц. Она бросала быстрый взгляд на балкон и начинала звенеть гитарой.
Он захлопывал книгу и шел в комнату. А Оля победоносно восклицала:
— Видели? О, я отучу читать книжки на балконе!
Девчата удивлялись:
— Зачем ты его дразнишь?
— Вот бывает такое — ненавижу! Вы посмотрите только, какой он противный, какой у него нос! — она сгибала палец крючком. — А как ходит — ну прямо косолапый Серко!
Подруги пожимали плечами — парень как парень. Только немного странный, потому что не задевал ни одной из них.
Целую неделю он не показывался на балконе. Оля растворяла окно и молча смотрела на месяц. Он уже пополнел и кичился своею молодостью. Нестерпимо пахло сиренью и черемухой. В голове шумело от пьянящих даров весны. Тревожно звенели струны Олиной гитары. В эти теплые майские вечера девчата приходили в общежитие почему-то поздно и долго шептались между собой, делясь своими секретами.
— А как твой сосед? — спрашивали они Олю.
— Пропал. Я же говорила — отучу… — но в голосе не было радостного победного звона.
Уже второй день лил на улице дождь. Барабанил по крышам, шумел в желобах. Серой тоскливой мглой заполнялось пространство. Оля смотрела, как на окнах расплескивались капли и стекали по стеклу прозрачными ручейками.
Внизу, во дворе, кто-то шлепал по мокрому асфальту. Шаг, второй — высокая фигура в черном дождевике, казалось, искала что-то. Оля вдруг сорвалась с места и кинулась вниз, протопала босыми ногами по гранитной лестнице.
Она подскочила к мужчине в плаще и остановилась. Хотела что-то сказать, попросить прощения и не могла. Только смотрела удивленными глазами в ласковые серые глаза и твердый подбородок.
А дождь все лил за ворот, на плечи, стегал по лицу. На длинных ресницах дрожали тяжелые капли воды. Ее тоненькое ситцевое платьице мигом промокло и почернело. Он молча снял с себя плащ и накинул ей на плечи.
Она заплакала.
НА СВАДЬБЕ
— Ну-ка, хлопцы, подвиньтесь! Дайте батьке сесть. Не знаете разве, что это мой сын женится? Мой, хлопчики, мой кровный. Ишь, казачина какой! Весь в меня…
Василь утер слезу, огляделся. Ой, сколько народу собралось на свадьбу его сына… Выходит, много друзей и товарищей у его Михасика. Значит, уважают его люди. Вот оно как…
Михасько… Так он называл головастого мальца еще лет двадцать назад. Скажет, бывало: «Сделай, папка, масину, буду тебя катать». А теперь, глядь, уже сам делает машины. И какие… Еще вспомнилось упрямство малыша. «Я сам буду кушать, сам!» — кричит. И еще что-то, кажется, помнит про сына своего. А впрочем, нет… больше ничего…
— А ну, хлопцы, налейте батьке добрую чарку, чтоб выпил он на сыновьей свадьбе. И не жалейте уж… Полнее, полнее!
— Я сам налью вам, отец, — встает Михасько. — Да идите же сюда, сядьте с нами.
— Не пойду… Я тут, с хлопцами… Они меня не прогонят. Верно, казаки?
— Лучше бы вам все-таки в красном углу, дядя Василь, где мать сидит.
— Не пойду… — мотнул головой и выпил одним глотком стопку, даже слезы потекли по щекам. Весь мир закачался. Перед глазами, как из тумана, возникают лица. Гремит оркестр. Дрожит пол… Вот как почитают люди его сына-инженера… Ведь у него и правда такой сын, какого на селе ни у кого нет, — конструктор!
— Горько!.. Горько!.. — дружно перекликаются за столами. Смех и веселые голоса. Молодые — в который уже раз! — целуются.
— Отец с матерью — горько! — загорланил вдруг кто-то рядом. Кажется, это кум Степан, только уже облысел и вон такой толстущий. — Отец с матерью — горько! — перегнулся Степан через стол.
Василь только рукой махнул. Туда же, пьяная голова! — плетет бог знает что…
Он поднимает глаза, старается разобраться среди шума… и из тумана смотрят на него усталые глаза Ганны в сетке морщинок на бледном, слишком накрашенном лице.
Что-то далекое, уже давно забытое, было в ее глазах. Память напрягалась — какое-то воспоминание давило душу. Не мог разобраться в этом. А может, не хотел…