— А ну, хлопцы, налейте еще чарку дядьке Василю.
Снова качнулся весь мир. Но неподвижны — ее глаза.
Да, вот как, Ганна! Нелегко тебе было, сердечная… Нет-нет, твоя хитрость не удалась… Но разве найдется на свете такая косметика, чтобы закрасить горечь двадцати лет? Твои бессонные ночи?.. Болезни, заботы?..
Ну да, он думал, что его Ганна сразу выйдет замуж — красивая была. Белолицая, синеглазая… А как пела! Только что ж… Он тогда думал, что не пара она ему. Хоть и не такой большой ученый вышел из него, а все ж таки первый человек на селе — учитель. Уже не копается в земле, как его отец. Интеллигент. Директор школы. И не какая-нибудь школа, а семилетка, в их районе не последняя.
И была еще та, другая — и моложе и краше. Она и теперь хоть куда — румяная, русоволосая красавица. Годы минуют его Алису. Да и то сказать — детей она не захотела ему родить. А Ганна… И Михась… Вон какой богатырь! Это все бессонные ночи… Твои руки, Ганна!..
— Василий Мефодиевич, что это вы плачете? Давай-те выпьем за здоровье матери вашего сына! Ганна Власовна, идите сюда!
— Давайте, хлопчики. За здоровье Ганны… Власовны…
Что ты так смотришь на меня, Ганна? Знаю, что постарел, голова побелела. А спроси — от каких забот? И неведомо… Было все: добра полон дом, слава, друзья, жена-красавица. А был ли счастлив? Нет! Не был, Ганна, поверь… Если бы ты хоть замуж вышла, может, душа успокоилась бы. А ты — гордая. Не захотела. Все сыну отдала. Моему сыну!..
По правде, нет. Какой он ему сын? Только оттого, что посылал иногда деньги на день рождения? Ганна не напоминала, он стал забывать. Все же посылал. Но Алиса взбунтовалась. В конце концов, пусть выбирает сам — или он ее, или той швейки. Тогда пусть туда и возвращается…
Нет, от Алисы он не мог уйти. Так любил ее шелковые руки, тугие плечи… Ты прости, Ганна… И не смотри на меня так тоскливо. Я все помню, все-все. Может, больше даже, чем ты. Потому что тебе было некогда, работала за двоих — за себя и за сына, чтоб он учился. Знаю, нелегко было тебе, простой швее…
— Идите же сюда, отец! — снова зовет Михасько. — Да выкиньте вы эту цигарку свою! — Голос у него ну точно такой же, словно это второй Василь Некрич говорит. Разве что позвончей. А может, в молодости и у него был такой же… — Я вас всю жизнь не видел, отец… — Что-то дрогнуло в этом голосе. — Идите к нам!
— Да… Мне тут лучше. Я тут с хлопцами…
А то вдруг Ганна скажет: «Кто ты такой? Кто просил тебя сюда?» Что он тогда?.. Не скажешь же, что сбежал от Алисы.
Просил:
— Дай денег для сына, на свадьбу! Сын мой женится.
— Не знаю, чей там сын женится.
— Алиса!
— Не знаю!..
— Считай, что у тебя мужа нет.
— И не нужно!
Ой, Ганна, он теперь знает, что и прекрасные глаза становятся ненавистными.
Три дня и три ночи добирался к тебе, к своей… своей… Упал как снег на голову. Хотел было припасть к твоим ногам — но гордости не переломил. Приехал на свадьбу сына — и без подарка… Не смотри так на меня, Ганна…
Честное слово, я не изведал счастья. Всю жизнь думал о вас…
— Как хорошо, что вы приехали, отец! — Михась не сводит с него глаз, он вроде бы даже и о невесте своей забыл. А как хороши они оба! Такими, пожалуй, были когда-то и они с Ганной… И у них была такая пышная свадьба. — Почему не хотите сесть рядом со мной, отец? Я просто не нагляжусь на вас.
У Василя опять слезы катятся по щекам.
— Мне тут лучше, сынок. Я с хлопцами… Они не прогонят…
ПЛАТОК
— И лазят тут с мешками, чтоб их черти взяли! Чуть бок не ободрали! — громко бранилась толстуха в высокой меховой шапке, протискиваясь в вагон электрички. — Шляются с рынка на рынок, спекулянты проклятые!.. Все вам денег мало, загребущие ваши глаза! Поработали бы так, как мы, и дышать не захотели бы… не то что в такую даль по рынкам ездить!..
Кто-то позади фыркнул. В самом деле, непохоже, чтобы эта дебелая бабенка с подчеркнуто накрашенными губами надрывалась на работе. Но смех еще прибавил ей злости.
— Еще и хохочут, бессовестные!.. Чтоб вас…
— И чего вы завелись? Никто ж вам сейчас не мешает! — ласково уговаривал женщину седоусый старикан, подтаскивая к себе мешки.
— Вон там садитесь, у окна место есть! — предложил кто-то.
— Лучше старика посадите. Видите, кошелки в руках держит. А ехать, наверно, не близко.
Пассажиры сбились кучкой, открывая свободный проход.
— Идите же, дедушка, садитесь. Разве легко в такие годы стоя ездить.
Старикан поднял одно ухо шапки-ушанки, потоптался огромными валенками в глубоких галошах. Огляделся. Как будто никто не возражает, значит, можно пройти к месту. Только… вон та сердитая бабенка в высокой песцовой шапке первой начала пробираться к свободному месту. Вон как расталкивает всех плечами — отлетают, как мячики. Куда уж ему поспеть!