Подвинул поближе к себе мешок с порожними кошелками, поднял второе ухо шапки. Незаметно вздохнул. Тяжеленько уже ему таскать мешки. Да еще когда кожух плечи оттягивает. Хотя славно греет старые кости, куда там все эти пальто!..
Снова поправил кошелки — от тряски вагона они сдвинулись с места. Нынче ему повезло, рано расторговался, в такие морозы картошка хорошо идет. Туда мешки тащил так, что плечи трещали. А денег… ну, купят корове клок сена, силоса какого ни на есть. И снова, дед, на рынок!
Оно бы можно и обойтись: продать корову или в колхоз сдать. Но как им со старухой без своего молока? Купленного он и в рот не возьмет! И как только его люди пьют, болтаное-переболтаное… Не то что прямо из-под коровки — тепленькое, сладкое, густое даже.
Вот только прокормить ту корову им со старухой уже не легко. Кабы у них дети были как дети, а то не захотели жить под отцовской крышей. Разлетелись, как птицы, в дальние края. Один на Енисее строит, другой — на целине прижился…
Мерно стучат колеса по рельсам, убаюкивают гомон в вагоне. За окнами проносятся заснеженные сады, поля, огороды. Дремлют под белым покровом села. Дремлют и пассажиры в переполненном вагоне. Даже та крикливая бабенка пригрелась у чьего-то плеча и затихла.
Старику не дремлется. Ноют ноги (присесть бы…), ноет спина (мешочки были тяжеленьки…). Болят в суставах руки.
Поднес заскорузлую узловатую руку к глазам, словно впервые увидел черные обломанные ногти, распухшие суставы. Время и работа не знали жалости… Сколько же работы переработано этими руками за жизнь!.. Они умели и хлеб сеять, и картошку сажать, и винтовку держать, и золото мыть… А она говорит — поработали бы с наше!.. Нет, милая, тебе не довелось столько работать, как этим рукам!
Сердито блеснул из-под седых бровей чистыми голубыми глазами на зловредную бабенку, что так обожгла его словами… Пожевал прокуренные усы, пошамкал беззубым ртом. Да разве она одна? Э, что там!..
Вздохнул глубоко, переставил сомлевшие ноги.
— Дедушка, садитесь! — дернули его сзади за рукав. Огляделся не спеша, сделал шажок. Не рвется ли кто-нибудь на свободное место?
— Да я, знаете… мешки…
— Неважно! Пускай там остаются!
Подошел. Плюхнулся на скамейку. Блаженно зажмурился. Улыбка зашевелилась в усах. Кто ж это усадил его? Ему приветливо улыбалась чернобровая смуглянка.
— Спасибо, дочка…
Глянул еще раз, еще… Чудеса! Откуда он знает ее? Ой, как знакомы ему эти темные шнурочки бровей, эти теплые карие глаза. Откуда! И этот платок на ней… Черный, в синих и красных розах. Он так оттеняет смуглоту девичьего лица, так подчеркивает яркость губ и глубину глаз…
Что-то шевельнулось в нем родное, давно забытое. На глаза наплыл теплый туман. А может, заслезились они от всего того, что вдруг надвинулось на его сердце…
Откуда-то, из глубины памяти, выплыло перед ним такое же точно смуглое лицо. Постойте, как это было? Да чуть ли не в ту круговерть восемнадцатого года… Точно. Тогда как будто…
…По ломкому льду переходили они через Днепр. Темная ночь глотала шаги. Колючая поземка заметала следы. Впереди лежала неизвестность. Впереди лежал молчаливый город, залитый кровью повстанцев. Отряды красного казачества первыми прорвали вражеское кольцо.
— Живее, живее!.. — шепотом передавалась команда. — Обходи правее! Здесь промоины!..
Где-то впереди уже строились ряды. Как на крыльях носился их легендарный командир. И вдруг… Одна нога начала стремительно съезжать вниз. Треск! Его конь уже барахтается в воде, храпит и булькает. Ледяная вода льется за воротник… Кажется, он тогда крикнул…
Догнал отряд не скоро. Война грохотала на западе. Пахло в воздухе весенней землей и терпкими почками. И еще пахло… ее косами. Ромашкой и чабрецом. Климентина… какой вихрь кинул тебя в мои объятия? И зачем?.. Черная печаль стояла в глубине ее глаз и стекала живыми серебряными росами.
— Я вернусь к тебе, Климентина.
Жаркие руки обвили шею.
— Вернусь.
— Я буду ждать… Всю жизнь, Федор!
— Вот тебе на память. Надень, пойдет ли? — Ой, как пошел ей тот черный платок с яркими красными и синими розами!.. Улыбнулась.
— Я буду ждать…
Такой она и осталась в памяти. Такой видел он ее в коротких солдатских снах. В кошмарных маревах колымских будней. В грохоте и дыме на Одере… Всю жизнь видел такой свою Климентину…