Пожалуй, так горько мне было, только когда в одиннадцать с меня сдёрнули любимую мамину золотую цепочку и хорошенько потрепали за волосы. До сих пор помню лицо того ублюдка.
Я быстро стерла горячие слезы, которые уже сорвались с ресниц, и подняла фото, от которого несло спиртом и табаком. Подняла, перевернула и, кусая губы, чтобы не разреветься, вгляделась в расплывчатую синюю кляксу вместо ровного почерка мамы.
– Так что, выбросить? – раздался голос уборщицы.
Выбросить? Выбросить те ниточки, что остались от моего счастливого детства?
Выбросить…
Я поднялась, чувствуя, что во мне что-то сломалось. Не ответила ей и прошла на кухню. Мне нужна вода, иначе я задохнусь в горечи.
Работница клинига, не зная, что делать, задала этот же вопрос подошедшему Марку.
– Выбросите, – при этом он смотрел прямо на меня. В мои глаза, когда выносил вердикт. Как палач, что говорит о казни. Безэмоционально. Сухо. Просто. – Это всего лишь фотография.
Вот так он раз за разом рушит мою жизнь. Просто. Чашка, снимок. Что у меня еще осталось важного? Сердце? Или и там он успел натоптать следы грязными ботинками?
– Какой же ты… – я стерла слезы, что никак не хотели останавливаться. – Я бы дала точную характеристику, но не люблю оскорблять людей.
– И кто же я? – усмехнувшись, сказал он. – Давай, скажи это вслух. Ублюдок? Мерзавец? Тварь?
– Хуже, гораздо хуже. Знаешь, я впервые вижу человека, у которого нет никаких ценностей. Который никого не любит, кроме себя. Ты, наверное, даже свою маму не любил. Ты жалок, Марк. Очень жалок.
– Продолжай, – холодно произнес брат. При этом ни один мускул на его лице не дрогнул.
– Не хочу. Покопайся в себе, может, вдруг услышишь свою совесть, если та ещё не сдохла, потонув в твоей бесчеловечности.
Я открыла нижний шкафчик и решительно бросила фотографию в урну, стараясь не думать о том, что больше никогда его не увижу. Горечь затопила сознание, стягивая болью грудную клетку, но в следующую секунду я сделала глубокий вдох и прекратила плакать.
Всё это его вина. Тупая вечеринка, пьяный сброд и неисправимые последствия. Если подумать, то он должен мне как минимум два воспоминания о женщине, которая занимала половину моего сердца. И если я задам себе вопрос, простительны ли его поступки, то ответ однозначно будет отрицательным.
Пора уже вычеркнуть Марка из списка тех, кого можно прикрывать собственной спиной. Он мне не семья. Он – чудовище, что грязными лапами топчет мою душу. Ублюдок, не знающий границ родственной любви.
Сжала зубы и взяла стакан с верхней полки, но воды в него так и не набрала, замерев напротив раковины. От подступающей к горлу истерики больно дышать. И как вообще можно справляться со своими эмоциями, когда день ото дня тебя утягивает в пучину отчаяния, благодаря человеку, к которому никак не можешь стать равнодушной? Он же делает всё для этого, так почему?
Выдохнула и едва ли не швырнула несчастную посуду на стол. Развернулась и, не глядя по сторонам, отправилась в свою комнату, совершенно позабыв, что у меня в гостях подруга, которая, увидев меня, тут же принялась выяснять, что случилось.
– Его дружки испортили последний наш с мамой снимок, где она ещё здорова, – кусая губы, проговорила я. – А он… Ему было плевать.
Подруга обняла за плечи и тихо, но с глухим раздражением сказала:
– Долго ты ещё будешь терпеть подобное отношение к себе от этого гада? Разве прошло мало времени с той поры, когда он вернулся? Отомсти, Поль. Может, тогда дойдёт, что ломать чужие воспоминания – подло?
Отомстить? Я же не из таких… Но вспомнив, с каким выражением на лице он разбил мамину чашку и велел выбросить "всего лишь фотографию", я неожиданно поняла, что сильно злюсь. Не могу простить. Почему он может вести себя, как последняя тварь, а я должна молчать? Подставлять другую щёку для удара? Ну уж нет!
– Ты права, – выдохнула, стирая слёзы. – Права, Рина. Надо показать ему, как это бывает больно.
– Вот и я говорю, что нельзя спускать с рук такие обиды. Да и не убить же ты собираешься его, в конце концов.