Старик тем временем заснул, слышалось его дыхание во сне, но усердная О-Хиса всё ещё продолжала делать массаж, и её шлепки по телу старика прекратились только около десяти часов.
Канамэ не знал, куда деваться от скуки. Когда в соседней комнате свет погас, он включил его у себя и, лёжа, стал писать открытки: одну Хироси — художественную открытку с несколькими краткими фразами, другую — в Шанхай Таканацу, с морским пейзажем в Наруто. Стараясь быть кратким, он написал мелкими иероглифами несколько строк:
«Как теперь твои дела? После твоего отъезда я всё в том же неопределённом положении. Мисако по-прежнему ездит в Сума. Я с тестем отправился на Авадзи и наблюдаю его жизнь. Мисако недолюбливает О-Хиса, но девушка очень сердечна, и, хотя мне неприятно смотреть на их отношения, я ею восхищаюсь. Если дело моё завершится, я дам тебе знать, но когда это произойдёт — совершенно неясно».
10
— Доброе утро! К вам можно? — спросил Канамэ, останавливаясь в коридоре перед номером старика.
— Да, конечно.
Канамэ вошёл в комнату. О-Хиса, подпоясав гостиничный халат клетчатым поясом, расчёсывала перед зеркалом волосы частым гребнем и делала шиньон. Старик сидел рядом с ней с театральной программой на коленях и вынимал очки из футляра.
Под безоблачным небом море было совершенно спокойным и таким тёмно-синим, что, если смотреть на него пристально, в глазах становилось темно. Дым пароходов казался неподвижным. Изредка доносился лёгкий ветерок, и разорванная бумага перегородок шелестела, как бумажный змей, а листок на коленях старика чуть-чуть колыхался.
С разрешения Министерства внутренних дел
Театр Гэннодзё на Авадзи
Город Сумото
Квартал Монобэ
У моста Токива
Программа третьего дня
«Дневник Асагао (точная копия)»[58]
Охота на светлячков в деревне Удзи
Расставание в порту Акаси
В особняке Юминоскэ
В чайном домике Оисо
На горе Мая
В хижине в Хамамацу
В гостинице Эбисуя Токууэмон
Странствие по дороге
Сверх программы
Десятый акт «История Тоётоми Хидэёси»
«О-Сюн и Дэмбэй»
Сверх программы «Матабэй-заика»
рассказчик Тоётакэ Родаю (театр Бунраку в Осака)
Цена билета 50 сэн
для держателей абонемента 30 сэн.
— Ты видела «В чайном домике Оисо»? — спросил старик у О-Хиса.
— Из какой пьесы?
— Из «Дневника Асагао».
— Нет, не видела. Что это?
— Эту сцену редко играют в кукольном театре. После неё идёт «На горе Мая».
— Ах, да! Это где похищают Миюки?
— Да, именно. А потом «Хижина в Хамамацу». Но где же «На равнине Макудзугахара»? Разве здесь не должна быть сцена на равнине? Ты не помнишь?
— …
По всей комнате бегали зайчики от зеркала О-Хиса. Взяв гребень в рот и вставив большой палец руки в узел волос, в другой она держала за затылком второе зеркало.
Канамэ задавался вопросом, сколько же ей лет. Старик покупал материю ей на платья у антикваров на Пятом проспекте или по утрам на базаре у храма Китано, ткани, давно вышедшие из моды, — и простые, и шёлк итираку, и крепдешин, такой плотный, что он хрустел при сгибе, и против её желания заставлял её носить скромные платья из пахнувшей пылью ветоши. В этих неярких одеждах ей можно было дать лет двадцать шесть — двадцать семь. Старик, по-видимому, старался таким образом несколько скрасить разницу в их возрасте. Но ослепительные бледно-розовые пальчики левой руки, в которой она держала зеркало, лоснились не только от масла для волос. Канамэ впервые видел её в такой лёгкой одежде, и полнота плеч и зада вырисовывалась под платьем достаточно определённо — всё ясно свидетельствовало о том, что ей года двадцать два — двадцать три. Канамэ почти жалел эту великолепную женщину из Киото, блиставшую молодостью.
— После сцены в гостинице идёт «Странствие по дороге».
— Ага.
— Я первый раз слышу о «Странствии по дороге» в «Дневнике Асагао», — вставил Канамэ. — В конце все желания Миюки осуществились и она продолжает путешествие с Комадзава?
— Нет, это не так. Я видел эту пьесу. После сцены в гостинице Миюки останавливается перед разлившейся рекой Оигава, потом переправляется через неё и, разыскивая Комадзава, идёт по тракту Токайдо.
— А в «Странствии по дороге» она идёт одна?
— Одна. То есть когда она останавливается перед рекой, из её родного дома прибегает молодой слуга, которого зовут… как-то на «сукэ».
— Сэкисукэ, — подсказала О-Хиса.
Зеркало в её руках сверкнуло ещё раз. Взяв тазик с кипятком, чтобы пригладить волосы, она встала и вышла в коридор.
— Да-да, Сэкисукэ. Он следует за ней. Одним словом, это странствие госпожи и слуги.
— Но в это время Миюки уже видит?
— Да, зрение к ней вернулось, она опять предстаёт как дочь самурая и носит очень красивое платье. Сцена весьма эффектная, совсем как «Странствие по дороге» в «Тысяче вишен».[59]
Представление давалось в балагане на пустыре на окраине города, иногда оно длилось более двенадцати часов, с десяти утра до одиннадцати вечера. Служащий гостиницы сказал им: «Всё с самого начала смотреть невозможно, лучше пойти туда после заката солнца», на что старик ответил: «Я приехал сюда специально, чтобы видеть всё, поэтому утром после завтрака мы сразу пойдём туда, а вы приготовьте нам утварь и еду для обеда и ужина». Старик, для которого еда в театре была одним из удовольствий, выдал уже известные лаковые с росписью коробки и подробно объяснил, как и что готовить вплоть до приправы к рису: яичницу, сладкий корень, морского угря, овощи и рыбу, сваренные в сое. Когда всё было готово, он стал торопить О-Хиса.
— Минутку! Подтяните мне пояс, пожалуйста! — сказала она.
На кимоно на подкладке из шёлковой саржи, такой плотной, что, казалось, она при сгибе порвётся, О-Хиса надевала пояс, который скрипел, как жёсткая ряса священнослужителя. Она повернулась к старику, чтобы тот завязал узел.
— Ну, как? Так хорошо?
— Ещё немного.
О-Хиса старалась удержаться на ногах и не упасть лицом вниз. Лоб старика покрылся потом.
— Очень плотный материал. Трудно затянуть…
— Это вы его купили. Я всегда с ним мучаюсь.
— Но какой красивый цвет! — восхищённо воскликнул Канамэ, который стоял рядом со стариком за спиной О-Хиса. — Какой же это цвет? В современных тканях такого не увидишь.
— Я бы сказал «желтовато-зелёный». И сейчас можно найти вещи такого цвета, но в старых платьях, когда ткань начинает выцветать, он особенно очарователен.
— А что это за ткань?
— Узорчатый атлас. В старину все ткани скрипели точно так же, а сейчас всё больше в них добавляют искусственный шёлк.
Театр находился не так далеко, чтобы туда ехать, поэтому пошли пешком, каждый взяв приготовленные утварь и коробки с едой.
— Уже надо брать зонтик.
О-Хиса, избегавшая загара, подняла над головой руку. Солнечный свет проникал, как через бумагу зонтика, через плоть её пальцев и окрашивал их в красноватый цвет. Лицо, на которое падала тень, казалось белее обычного. Старик сказал ей: «Всё равно загоришь дочерна, можно и не брать зонтика», но она украдкой положила в сумку крем от загара, и Канамэ видел, как она перед самым выходом намазала лицо, шею, запястья и лодыжки. Это стремление киотоской женщины предохранить своё тело, даже прикрытое шёлком, от солнечных лучей показалось ему трогательным и смешным. Старый повеса, обычно столь внимательный к разным мелочам, неожиданным образом никакого сочувствия к ней не проявлял.
58
Пьеса «Асагао никки» (Дневник Асагао) была создана Тикамацу Токудзо (1751–1810), но никогда не ставилась на сцене. На её основе было создано несколько обработок. В 1832 г. Ямада Какаси (1752–1810) создал для кукольного театра так называемую «точную копию», в дальнейшем послужившую основой для нескольких пьес театра Кабуки.
59
«Ёсицунэ и тысяча вишен» (Ёсицунэ сэмбондзакура) — одна из популярнейших пьес Бунраку и Кабуки, создана Такэда Идзуми II, Мёси Сёраку и Намики Сосукэ I.