— Куда же вы лезете-то? Погодите, успеете! — слышится за входной занавеской дерзкое замечание Авдотьи Ивановны.
— Да как же, помилуйте! — горячится мужской голос. — Она здесь, я наверное знаю! Искали, искали, — с ног сбились! Ведь ночь на дворе. Мать к подружке её бегала, та и сказала. С ними была, — видела!
— Ну, так что же такое? Не съедят её там! Дайте, вот, отделение кончится…Нельзя же нарушать!
— Пропустите, пожалуйста, сделайте милость, я потихонечку, никого не обеспокою!
Катя прислушивается. Сердчишко её на мгновение замирает. Голос ей кажется знакомым. Но, нет, этого не может быть! Это просто ей кажется от страху, потому что убежала без спросу.
Собак сменяют опять акробаты и маленький, потешный клоун с нарумяненными щеками и поддельным аршинным носом. Он лает, кудахтает, вертится колесом и мешает акробатам, ежеминутно вскакивая то тому, то другому на плечи. Клоуна бьют, пинают, и, наконец, все в общей свалке исчезают за кулисы. Хохот, аплодисменты. Занавес задёргивается. Катя с Олей в неописанном восторге прыгают, визжат и стучат ногами. Катю кто-то дёргает за рукав. Она оборачивается и видит пред собой отца. Катя бледнеет и замирает.
— А-а, ты вот где, мерзавка! — сердито шепчет отец. — Н-ну, погоди!
Он берёт её за руку и, не говоря больше ни слова, выводит из балагана.
Тёмная, звёздная ночь. Морозит. Непролазная ярмарочная грязь немного застыла. Под ногами хрустит ледок. Ряды лавок уже заперты. Прохожие попадаются редко. Тишина.
Катя едва успевает за отцом. Он идёт быстро-быстро и тащит её за руку. Сердце в ней колотит как молоток, слёзы приступают к горлу, душат. Катя начинает плакать. Плачет, плачет, — отец всё молчит. Проходят Ильинскую, Семёновскую, бульвар, у Кати и слёз больше нет, а отец всё молчит. Вот Рождественская площадь, вот Мешков переулок, — отец молчит. Вот и дом… Во всех окнах огонь… Вот калитка. Отец сердито поднимает защёлку… У Кати замирает сердце…
Гастроль у фокусника
На сцене городского театра заезжий «профессор магии, гипнотизёр и предистирижатор» Фальке со своим помощником делают кой-какие приспособления к вечернему представлению. Сцена освещена, но зрительный зал зияет темнотой. От этого фигуры на сцене кажутся гораздо резче, рельефнее. Фальке — неопределённой национальности. Он сухощав, высокого роста, с крупными чертами лица, быстрыми, чёрными глазами, с курчавой, полуседой шевелюрой, нафабренной эспаньолкой и в коротенькой франтовской курточке. Помощник его маленький, прихрамывающий человек с рыженькой, мочальной бородкой — из юрких, вездесущих ярославцев. Одет более, чем печально. Фальке то и дело на него кричит, топает ногами и ругает «русским ослом». Ярославец, прихрамывая, суетливо бегает по сцене и что-то бормочет себе под нос. Фальке, развалившись сидит на стуле, спиной к зрительному залу, и попыхивает сигарой.
— Катова? — спрашивает он помощника своим птичьим, гортанным голосом.
— Кажись, будто всё… — отвечает тот, останавливаясь и оглядываясь кругом.
— Сторож! — на весь театр вскрикивает Фальке. — Сторож! Сторож!
Из-за декорации, изображающей средневековую улицу, показывается заспанная, давно небритая физиономия театрального сторожа Власыча. Позёвывая, он приглаживает ладонью всклокоченные волосы и довольно либеральным тоном спрашивает:
— Чево вам угодно?
— К вечер таставай мнэ пожалист тэвочки.
Физиономия сторожа выражает недоумение.
— Три штуки, — вставляет ярославец, — лет, эдак, восьми-десяти…
— А-а-а! — произносит сторож. — Представлять, значит?..
— Да, да, нам для живой картины нужно… Душ изображать…
— Таставай нэнрэменно. На вотка полючаешь! — добавляет Фальке и, надев пальто с цилиндром, уходит из театра.
— Ишь ты, ведь, дело-то какое! — сам с собой рассуждает сторож. — Где я тебе их достану? Кабы свои были, так так! А то где их взять-то? На водку-то оно, конечно, на водку… Без этого и думать нечего, а только, вот, где их взять-то? Ба, да у Фёдорова портного девчонка есть! Бойкая такая девчонка, везде без призору бегает… Пойду-ка поговорю с ей, можа, и подруг каких подберёт, право! Бойкая такая девчоночка…
Сторож тушит лампы, запирает театр и отправляется к портному Фёдорову.
Вечер. Театр ещё не освещён. Коптят только две лампы у кулис, по бокам занавеса. В райке, с правой стороны, опираясь подбородком на барьер, сидит смазливенькая горничная и, пощёлкивая подсолнухами, сплёвывает кожурки прямо в партер. С левой стороны, как раз против горничной, сидит напомаженный военный писарь с серебряной цепочкой от несуществующих часов и, покручивая ус, всеми силами старается обратить на себя внимание vis-Ю-vis. Но горничная всецело погружена в своё занятие и в созерцание пустых стульев партера.