— Скажите мне, мадам. Хорошо известен факт: германцы обычно очень плохо платят своим шпионам. Тогда чем вы объясните сумму в двадцать тысяч франков, полученную вами от герра Крамера?
Она откинула со лба выбившийся локон — первый из нескольких небрежных жестов, отрепетированных ею накануне вечером. Потом так, будто предмет разговора был недостоин её:
— У меня всегда создавалось впечатление, что герр Крамер рассчитывал на нечто большее, чем деловая связь.
— Если говорить точнее, на что именно, мадам? Этот герр Крамер надеялся на то, что деньги станут основанием для романтических взаимоотношений?
— Я бы выразилась чуть иначе, но в основном верно.
— А вы имеете обыкновение вступать в романтические связи с мужчинами, которые дают вам деньги?
Она хотела улыбнуться, но подумала, что это будет неуместным.
— Нет, я бы не сказала, что это является единственным основанием...
— Отлично, тогда исходя из чего вы предполагаете, что герр Крамер считал, будто может завоевать вашу симпатию при помощи двадцати тысяч франков?
— Полагаю, вы должны задать этот вопрос герру Крамеру.
— Но я спрашиваю вас, мадам.
— Боюсь, я не могу вам помочь.
Наступила короткая передышка, пока Морне совещался со своим помощником, а Юноне обменивался подбадривающими взглядами со своей клиенткой. Затем, без предупреждения, посыпались вопросы, касающиеся артистической карьеры подсудимой, и внезапно Морне вытащил те телеграммы.
Теперь он смотрел на неё пристально с прокурорской скамьи, опираясь на костяшки пальцев. Говорили, что он никогда не прикасался к спиртному, даже к вину. Он также не курил и не ел мяса. Однако его глаза не светились здоровьем, и кожа слишком туго обтягивала череп.
Как и прежде, сначала вопросы казались относительно безобидными. Он хотел знать, почему она предпочла остановиться в Мадриде в отеле «Палас», а не в «Рице». Затем последовала серия вопросов о её финансовом положении и особенно её образе жизни в Испании.
Она отвечала осторожно, следя за тем, как он вертит в руках карандаш.
— Мадрид — довольно недорогой город, — сказала она. — Можно жить очень хорошо почти без денег.
— Но вы едва ли жили без денег, мадам. Одно ваше проживание обошлось в пятнадцать тысяч песет. И определённо должны были быть и другие расходы. Возможно, одежда? Драгоценности?
Она удерживала его взгляд ещё мгновение, следом взглянула на присяжных:
— Не заведено, мсье, чтобы женщина сама себе покупала драгоценности.
— Разумеется, нет. Только, чтобы закладывала их. — Улыбки. — Теперь скажите мне, мадам, как вы управлялись с деньгами в Мадриде?
— Я до этого получила некоторую сумму от друга в Голландии.
— От барона ван дер Капеллена?
— Да.
— И эти деньги поддерживали вас с того времени, как вы покинули Англию, до вашего ареста в Париже?
— Барон всегда был очень щедрым человеком.
— Тогда почему вы нашли нужным попросить дополнительно пять тысяч франков у германского шпионского центра в Берлине?
Её ответ никого не удовлетворил.
— Как я сказала раньше, все деньги, полученные мной из-за границы, приходили только от барона.
— Кроме, конечно, пяти тысяч франков, упомянутых в этой телеграмме... верно?
— Но, мсье, это не так.
— Тогда как вы объясните написанное в этих телеграммах?
— Я не стану этого объяснять. Я отрицаю их.
— Отрицаете, мадам? Как вы можете их отрицать? В настоящий момент я держу точные копии телеграмм в руке. Как вы решаетесь отрицать их? Скажите, пожалуйста, я уверен, суду чрезвычайно интересно будет узнать... как вы решаетесь отрицать их?
И так продолжалось ещё тридцать или сорок минут: серии разоблачающих вопросов о документах и ответы, которые являлись только отрицанием. В течение этого времени она обнаружила, что опять обвивает пальцы платком, закручивая его в жгут.
...Суд удалился около семи часов. Ожидаемый ливень с грозой миновал, и вечер оставался жарким и безветренным. После ужина, состоявшего из нарезанной кусочками свинины и картофеля, её снова заперли в её временной камере. Женщина-охранник стояла так, чтобы видеть решётку, и была начеку в случае задуманного самоубийства.