Последний коридор был тихим и пустым. Не доносилось никаких звуков и из соседних комнат, не было даже гудения лифтов. Грей подошёл к двери, вытащил револьвер, снял пальто и положил рядом с собой на ковёр. Он уже решил, что, если Чарльз спросит, кто стучит, он ответит невнятно по-французски: telegramme — это выглядело бы уместным.
Данбар ответил на стук Грея, не сказав ни слова, отступив от двери, как любой джентльмен, которому нечего бояться. Грей ударил его дважды, устремившись внутрь, — первый раз по губам дулом револьвера, затем коленом в пах.
Данбар несколько минут не вставал с пола. Руками он зажимал мошонку, а изо рта натекло изрядное количество крови. Грей закрыл дверь на замок, отодвинув абажур, налил себе стакан джина. Ножка стола была вдребезги разбита, и по ковру рассыпались документы — письма на бежевой почтовой бумаге с гербом его величества, листы машинописи на тонкой гладкой бумаге, жёлтая бумага с написанными от руки заметками и дюжина фотографий Зелле.
Старые фотографии, времён её первого заграничного тура. Грей увидел, что Данбар что-то нацарапал на обороте одной фотографии, но не смог разобрать надпись.
— Вы никогда не видели её ранних представлений? — спросил Грей.
Глаза Данбара продолжали следить за ним, находящимся в другом конце комнаты.
— После этого я не смогу защитить вас, Ники.
— Лично я всегда считал, что она была тогда лучше. Возможно, не так совершенна технически, но удивительно непосредственна.
— Я предупреждаю вас. Будут очень серьёзные последствия...
— Вам действительно следовало посмотреть её представление в «Олимпии», Чарльз. Поверьте мне, в тот вечер она танцевала так, что захватывало дух.
— Слушайте, Ники, я не хочу видеть, как вам причинят боль...
Грей пересёк комнату и двинул Данбару каблуком в основание позвоночника.
— Я тоже не хочу видеть, как вам делают больно, Чарли.
Глаза Данбара оставались открыты. Следы рвоты перемешались на ковре с кровью.
— Я не знаю, чего вы хотели добиться, но вы наверняка не сможете...
— Заткнись.
Он налил второй стакан джина и поместил его на выступ окна рядом с головой Данбара.
— Расскажите мне о ней, Чарльз. Как её там содержат?
— Ещё не поздно остановиться, Ники. Я всё ещё могу взглянуть по-другому.
На письменном столе лежала автоматическая ручка. Грей схватил её и швырнул на грудь Данбару.
— Вот, нарисуй нам небольшую схему. Я хочу знать, где находится её камера. Точное расположение.
— Ники, это начинает становиться...
— И укажите, где располагается охрана. Ведь нам нужно это знать.
— Ники, ради Бога. Чего вы надеетесь добиться?
Грей, сдёргивая телефон со стены:
— Так вот, Чарли. Вы её туда засунули, и теперь вы вытащите её оттуда.
Это были две долгие мили — от «Континенталя» до Сен-Лазара, даже ещё длиннее для того, кто избегает бульваров. К тому же Данбар вёл машину плохо, она дважды заглохла на улице Клэр и ещё раз — не доезжая до зоопарка. Опять полил дождь.
Данбар должен остановить машину у края тюремной стены, сказал Грей. Отсюда они пройдут к основным воротам. Если они встретят охрану, он должен назвать себя и потребовать встречи с заключённой. Неверное слово или жест положат конец его жизни.
— Ники, позвольте мне сказать всего одну вещь.
— Как только она выйдет оттуда, мы вернёмся к машине. Вы понимаете?
— Послушайте, у меня нет такой власти, чтобы сделать это.
К тому времени, как они увидели тюремные стены, дождь превратился в морось. Когда они выбрались из машины, Грей перекинул плащ через руку, чтобы спрятать револьвер, и подошёл к Данбару; к главным воротам они двинулись пешком.
Подход к воротам был длинным и узким — выложенная булыжником дорожка меж высоких стен. За исключением сторожки у ворот и башен наверху, нигде не было света. Подойдя к Данбару, он опять прижал револьвер к его рёбрам, подгоняя его вперёд. Стояла тишина, единственный звук — стук их каблуков по булыжникам и, наверное, биение её сердца, синхронное с его шагами...
Он представлял, что это война — война, на которой он всегда воевал, — бетонная ничейная земля, медленный подход к окопу врага, одолженный револьвер и нелепый, но тем не менее злобный заложник. Если тактика и была несколько нетипичной, то лишь потому, что неравенство было вопиющим — армия, состоявшая из одного, против мира. Их мира.