Была пятница. Сказанное Михардом дошло до него в тот день, когда он водил её по Лувру. Она попросила его «открыть» для неё современников, чтобы она могла поговорить о них в светском обществе. Она приехала в наёмном экипаже, чего он не мог себе позволить, и более семи часов он таскал её по галереям.
К её чести, обычно ей нравилось то, что получше: лилии Ренуара, лавры Моне[17], тополя Сера в струящемся свете. По правде, Гойя оставил её несколько безучастной, но она, должно быть, разглядела что-то в Ван-Гоге, потому что сделалась необычно задумчивой.
Они пообедали холодной лососиной и спаржей. Недавний дождь сделал воздух бодрящим, поэтому они прошлись от ресторана до её квартиры пешком. Было всё ещё рано, затянувшийся зимний вечер... Он небрежно пригласил сам себя наверх.
Со времени его последнего визита она заполнила свою гостиную вещами, которых он прежде никогда не видел: восточными масками, ветхими гобеленами, ужасающего вида бронзовым Буддой. Фотографии Михарда, однако, исчезли.
Она предложила ему чашку какао, но он попросил коньяку. Она сбросила шаль, он перекинул своё пальто через ручку кресла. После минутного молчания он прошёлся до дальней стены, где висел любопытный набросок танцовщицы у ног араба.
— Ты?
Она отбросила выбившуюся прядь волос:
— Да, это я. Но на самом деле я в таком виде не позировала. Он сам выдумал это.
— Кто?
— Друг. Тебе не нравится?
— Нет, не особенно.
Он пересёк комнату, раздвинул в стороны портьеры, чёрные тучи на индиговом небе, длинные шпалеры розовых кустов в свете фар проходящих автомобилей.
— Я не говорила тебе, что, возможно, захотят, чтобы я появилась в Вене в следующем году?
На столе чёрным пауком стояла лампа. Он выключил её.
— Вена?
— Да, разумеется, это только предположение. Ты же не думаешь, что я обожаю Вену?
— Не знаю. Я там никогда не был.
— Да? Тогда ты должен туда съездить. Да, Ники, тебе вправду надо поехать туда со мной... и изучить.
Он рассматривал её, сидя в обитом вельветом кресле, прикончив свой коньяк и налив ещё. Она говорила, что не следует так много пить. Потом он взял её за руку:
— Маргарета, я думаю, мы должны поговорить.
— О чём, Ники?
— О нас.
Она выдернула свою руку и отвернулась к окну. Она покусывала нижнюю губу.
— Маргарета, я знаю, что не могу дать тебе всего, что давал Ролан...
— Ники, пожалуйста. Мы не можем возвратиться к тому, что было.
— Почему?
— Потому что сейчас всё изменилось.
— Что изменилось?
— Всё. Изменился ты. Изменилась я. Мы изменились.
Она встала и подошла к окну. На подоконнике в вазе стояли высохшие цветы — ещё прошлого года. Рассеянно оторвала лепесток. Тот рассыпался в прах.
— Маргарета... ты, кажется, не понимаешь.
— Не понимаю чего, Ники?
— Куда бы я ни посмотрел, я вижу твои проклятые глаза.
И вдруг ему захотелось закричать, разбить вазу об стену. Но тут он увидел на её лице слёзы.
— Это ты не понимаешь, — сказала она.
— Я?
— О Ники, ты не понимаешь, что я только причиню тебе боль, рано или поздно я не смогу удержаться, чтобы не причинить тебе боль. Неужели ты не понимаешь этого до сих пор?
Он покачал головой:
— Мне всё равно...
— Но тебе не будет всё равно, если это случится. В тот момент, когда это случится, тебе не будет всё равно.
Позднее, идя по Монмартру, он увидел, должно быть, не менее дюжины женщин, столь же красивых, как Зелле. Но спасения не было, потому что она по-прежнему оставалась единственной.
Он думал о ней слишком много в последующие дни. Думал о Кравене и хотел бы, чтобы ему представился случай выразить сожаление. Он думал о Михарде и о его словах.
Когда декабрь растаял в январе, он обнаружил, что возвращается к жизни, которую вёл прежде. Он рисовал по утрам, в начале дня, затем отдыхал и встречался с Вадимом де Маслоффом за вечерней выпивкой. Он даже в какой-то момент нанял другую натурщицу — тоненькую девушку с мальчишеской фигуркой и стрижеными светлыми волосами. После скромной выставки акварелей он провёл пятнадцать дней, путешествуя по Италии, заполняя маленький альбом набросками, передвигаясь от одного дешёвого отеля к другому.
17