Наутро, в воскресенье, Любка поднялась рано, потребовала керосину и часа три, запершись в ванной, мылась.
- Вшей выводит, - злорадно догадалась Кондакова. Уплывали от нее нянькины денежки, и это было ей чрезвычайно досадно. Она стояла у своего примуса, бодро помешивая ложкой кисель, и ждала событий. Кондакова была невеста среднепожилого возраста, с круглыми глазками цвета молочного тумана, с выщипанными, как куриная гузка, надбровьями, на которых она, слюнявя коричневый карандаш, каждое утро рисовала две острые, короткие, вразлет бровки.
Наконец Любка вышла - голая и парная, спросила чистую одежду, и, пока Ирина Михайловна копалась в шкафу, подбирая что-нибудь из своего скудного гардероба, Любка, обмотанная полотенцем, непринужденно тетешкалась на кухне с Сонечкой. Кондакова, делая вид, что мешает в кастрюле кисель, косилась на Любкины босые, мраморной красоты, ноги и пыталась прочесть наколку. Прочесть было нелегко, и Кондакова щурилась и клонилась к полу. Когда от любопытства она совсем загнулась коромыслом, Любка вдруг подняла ногу и ткнула ступню к лицу Кондаковой.
- На. Читай, близорукая, - предложила она многообещающим голосом. Кондакова подхватила кастрюлю и унеслась в свою комнату, где скрывалась до вечера.
А Любка облачилась в мятое клетчатое платье, сшитое когда-то лучшей ташкентской портнихой для выпускного бала, и долго возилась у печки, не без удовольствия ворочая кочергой в огне топки пожившую зеленую кофту.
- И вот что, доктор, - ласково щурясь в танцующих бликах огня, проговорила Любка. - Вы моих денег мне не давайте... Складывайте где-нибудь... чтоб я места не знала...
Она сразу взвалила на себя всю работу по дому. Скребла, стирала, кипятила, варила, возилась с малышкой - самозабвенно. В народе про такое говорят - пластается. Ирина Михайловна переживала, пыталась придержать ее куда там! Просто, когда Ирина Михайловна возвращалась из санчасти, дом оказывался прибранным, обед приготовлен и укрыт старым маминым платком, ребенок накормлен и угомонен. Всего за два-три дня жизнь Ирины Михайловны задышала теплым ухоженным бытом, словно мама вернулась, и от этого по вечерам тоненько скулило сердце...
Недели через две, прихватив Любкин паспорт, она пошла в отделение милиции - прописывать домработницу.
Майор Степан Семеныч как в паспорт глянул, так откинулся в кресле и даже не сразу говорить начал, только тряс перед Ириной Михайловной раскрытым Любкиным паспортом.
- Ирина Михайловна! Что вы делаете?! - наконец крикнул майор. - Она же главарь банды, эта Любка, недавно срок отбыла!
И бросил паспорт на стол.
- А если она вас обворует?!
Ирина Михайловна села, посмотрела на майора, повертела в руках Любкин, вполне обычный на вид паспорт, подумала о маме... Сильный человек мама всегда говорила: "К черту условности!" Девчоночьим жестом оправив юбку на коленях, Ирина Михайловна деликатно, пальчиком подвинула Любкин паспорт к майору и сказала виновато:
- Ну, обворует - я к вам приду...
Пока шла домой, мучительно размышляла - как себя с Любкой держать. Сказать бодро: все в порядке, Люба, я вам доверяю? - фу, пошлость! Главное, не выдать, до чего боязно засыпать в одной комнате с главарем банды.
В коридоре Ирина Михайловна разделась, на цыпочках прокралась к своей двери и приоткрыла ее. В комнате пели, тихо, заунывно. Любка сидела в темноте, спиною к двери, и мерно колыхала коляску. Узкий луч света из коридора полоснул ее меж лопаток и упал к ногам. Коляска кряхтела, потрескивала - кузов ее сплел из ивовых прутьев пленный японец Такэтори, которого Ирина Михайловна выходила после перитонита. Коляска поскрипывала, и Любка влажным горловым звуком тянула странную колыбельную, приноравливая ее ритм к этому шороху и скрипу:
- Чужой дя-а-дька обеща-ал
Моей ма-а-ме матерья-ал,
- Он обма-а-нет мать твою-у,
Баю-ба-а-юшки, баю-у...
Ирина Михайловна прикрыла дверь и почему-то все на цыпочках пошла в кухню. Там за своим столом сидела Кондакова и понуро тянула чай из пиалы вприкуску с желтым узбекским сахаром.
- Совсем меня с кухни потеснила! - пожаловалась она Ирине Михайловне, длинным шумным хлебком втягивая чай. - Целый день жарит-парит, ресторанное меню готовит... Грубая. Бандитка!
Ирина Михайловна устало подумала, что Кондакова, пожалуй, никогда еще не была так близка к истине. Раскутала кастрюлю, сняла крышку и - замерла, блаженно вдыхая аромат горячего горохового супа.
Словом не обмолвились - ни та, ни другая. Будто Любкина биография началась в кабинете медкомиссии. Хотя на человека, скрывающего свое прошлое, Любка похожа не была.
- Вы, Ринмихална, денег в шкафу, в белье, не держите, - посоветовала однажды. - Нельзя так простодушно жить.
Ирина Михайловна растерялась, вспыхнула, возмутилась: неужели Любка в шкафу рылась?
- Я не рылась, - добавила Любка, словно услышав ее мысли. - Заметила, когда вы Кондаковой одалживали... А шкаф, да еще в белье, - первое для домушника место. С него начинают.
- Да какие у меня деньги, Люба!
- Тем более, - возразила та строго.
Незаметно выяснилось, что в жизни Любка разбирается лучше Ирины Михайловны и уж гораздо толковее обращается с деньгами: знает, на что и когда потратить, а когда и придержать. Само собой получилось, что на рынок выгодней посылать Любку.
Как-то прибежала, запыхавшись, бросила в коридоре кошелку с картошкой.
- Ринмихална! Гоните-ка восемьдесят рублей! Там старушка два стула продает! Сдохнуть можно! Графские! Ножки гнутые, лакированные! Я час торговалась.
- Люба, у нас же до зарплаты всего сотня осталась...
- Не жмитесь, выкрутимся!
...А стулья и вправду оказались чудом из прошлой, дореволюционной еще, жизни - с нежной шелковой обивкой: по лиловому полю кремовые цветочки завиваются - осколок какого-нибудь гамбсовского гарнитура, неведомо какою судьбой занесенный в захолустье азиатского городка. Стулья стояли теперь по обе стороны круглого стола с обшарпанными слоновьими ногами, девственно лиловели обивкой и напоминали двух юных фрейлин, случайно оказавшихся на постоялом дворе.