За вечер Любка сшила на них чехлы, протирала каждый день особой тряпкой изящные гнутые ножки и называла стулья не иначе как "мебель" ("Какая мебель! - с нежностью: - Даром, даром!..").
Аванс и получку Ирина Михайловна отдавала теперь Любке с огромным облегчением, как раньше - маме. Не надо было рассчитывать и раскладывать по полочкам, а потом, как бывало, тянуть последнюю тридцатку. Рассчитывала теперь Любка. И увлеченно - присядет на краешек стула, разбросает перед собою веером на столе небогатую получку Ирины Михайловны и, сосредоточенно шепча, долго передвигает туда-сюда бумажки, словно пасьянс раскладывает. И упаси боже отвлечь ее каким-нибудь невинным вопросом - например, зачем на примусе весь вечер суп кипит? - она еще и огрызнется:
- Да Ринмихална! Не дергайте меня, Христа ради, я ж считаю! Кипит пусть кипит, авось не сдохнет!
И обязательно еще выгадает, спрячет десятку-другую в толстенный том "Гинекология и акушерство", а в конце месяца торжественно выложит перед Ириной Михайловной: занавески покупаем.
- Люба, может, лучше боты?
- Боты в другой раз. Сейчас занавески. Живем, как голые, - у всех на виду...
Однажды под вечер ушла в магазин и часа три пропадала. Обеспокоенная Ирина Михайловна с Сонечкой на руках вышла на крыльцо и стояла там, вглядываясь в конец переулка. Наконец из топких сумерек на углу возникла Любка, легкая, веселая, чем-то страшно довольная. В каждой руке - по узбекской, с загнутыми острыми носами галоше.
- Люба!..
- Во! Пара - двугривенный! - вплывая из темени на крыльцо, Любка сунула к лицу Ирины Михайловны глянцем отливающую галошу.
- Что это? Зачем?
- Как - что? Во! Пара - двугривенный! Один старый узбек продавал. Он, жук, что выдумал - все в кучу свалил, они, видать, все разные, брак какой-то. Огромная такая гора получилась. Хочешь пару - ползай подбирай. Зато двугривенный.
- Ну?..
- Что - ну?! Я часа три по шею в этих галошах... Там еще старухи копошились, но, кроме меня, никто не смог подобрать, - она соединила галоши подошвами, довольно пристукнула, - во, почти одинаковые!
- Люба, а зачем нам галоши? - растерянно спросила Ирина Михайловна, и, по-видимому, что-то в ее лице поколебало светлую Любкину радость. Она задумалась на мгновение, пытаясь объяснить мотивы своей радости, и, наконец, сказала убежденно:
- Ну... Ринмихална! Пара - двугривенный! Жалко было не купить!
С пальто еще выдающийся случай был. Поскольку явилась Любка к Ирине Михайловне буквально в чем мать родила, а ростом и комплекцией они не очень различались, многое из вещей Ирины Михайловны естественным путем перешло к Любке. Возникли бреши в гардеробе. Что-то, конечно, можно было надевать по очереди, но надвигались холода, шел октябрь, и, например, без пальто, пусть демисезонного, никак не получалось выкрутиться.
Месяца два Любка вкладывала в "Гинекологию и акушерство" сэкономленные бумажки, томительно ожидала зарплату Ирины Михайловны...
Наконец сухо объявила, что пальто, пожалуй, можно подыскивать. Тут и всплыла Кондакова со своею нутриевой шубой. То есть не то чтобы неожиданно всплыла - шуба-то ее была известной на почтамте и в окрестностях, приличная, с рыжеватой проседью, но продавать ее до сих пор Кондакова вроде не собиралась, а тут вдруг собралась и предложила недорого.
Ирина Михайловна померила, погляделась в длинное зеркало кондаковского шифоньера, долго размышлять ей показалось неловким, и - решила покупать. Но в тот момент, когда она уже и деньги отсчитывать собралась, грянула Любка, вернувшаяся из очередного похода на воскресный базар.
- Люба, вот шубу у Екатерины Федоровны покупаем, - сообщила Ирина Михайловна, - совсем недорого.
Свалив в коридоре кошелки, Любка отерла руки и твердо вошла к Кондаковой. Молча стянула с плеч Ирины Михайловны шубу, раскинула на руках, пощупала, дунула на мех.
- А вы, Ирина Михайловна, всегда теперь у домработницы спрашиваетесь позволения на покупки? - едко осведомилась Кондакова. Продолжая рассматривать шубу, Любка молча подняла брови. - Просто смех, и больше ничего... - добавила та, поскучнев.
Любка вдруг ухватила горстью мех, рванула несильно, и - оказалась у нее под пальцами проплешина в шубе, а на пол облетали печально длинные волоски. Раз - и еще плешь. И еще.
Кондакова скандально взвизгнула и кинулась на Любку. Но та как-то ненарочно и слегка выставила локоть, и Кондакова, напоровшись на него, как на арматуру, крякнула и осела на кровать. Любка и краем глаза на нее не взглянула.
- Ну что ж вы, Ринмихална, как ребенок, в самом деле! - проговорила она, и досада слышалась в ее голосе, и жалость, и странная какая-то ласка. Любая сволота вас облапошит... Шуба эта была когда-то шубой, не спорю... А сейчас в ней только чертовы поминки справлять или, вон, обед греть...
Она вздохнула, скинула шубу на голову опавшей Кондаковой и вышла из комнаты.
- Значит, так, - сказала она, легким движением вытягивая из руки Ирины Михайловны тощую стопку сотенных. - Обед под платком. Там голубцы и борщ.
- Судиться!.. - из комнаты Кондаковой неслись истерические вопли. - По закону!.. Порча имущества!..
Любка хладнокровно обвязалась платком:
- Белье замочено, нехай лежит до вечера...
...Вернулась она поздно, полководцем вернулась, одержавшим блестящую победу, усталым полководцем, увешанным трофеями.
- Ну вот, - проговорила Любка удовлетворенно, развязывая узел на тюке из цветастой полинялой тряпки. - Это не шуба, конечно, но вещь приличная. И вытянула темно-синее драповое, с голубой атласной подкладкой, с маслянисто переливающимся цигейковым воротником, немыслимой элегантности пальто. Совсем новое. Примерьте.