– Ты, Лубка, должон понимать, – рокотал поучающе Рахим, – ты теперь кто? Зэк. А главная профессий наш – уметь спрятал!
– Было бы что прятать, – усмехнулся Любка.
Он дожевал последние остатки сала и старательно собрал все крошки хлеба с ватника. Не шевелясь, смотрел он, как Рахим завертывает хлеб и сало в бумагу и прячет в свой подземный тайник.
– Ты, Лубка, молодая и не понимаешь, что есть у тебя
Рахим протянул большую, грубую руку и погладил Любку по плечу.
– Если будешь ласковой со мной, будем все пополам: посылки я каждый месяц получать. Братья у меня много – восемь!
– Да я не против, – протянул Любка, – так ведь негде: кругом люди ходят, да менты и комиссары в бараке толкутся!
– Ты не мельтеши, Лубка! Место у меня найдется, я ведь уже пятый год вкалывать. Мент один хороший есть. Он по пятниц и сред дежурить Мы ему из посылки платить, он нас на вахте пристроит: в постеле будем, Лубка, как на воле, понимать!
– И не страшно тебе, дяденька Рахим?
– Что страшно? – удивился контролер.
– Да с ментами дело иметь! Чай они все коммунисты.
– А что он, не человеки? Менты простые, они же свои, деревенские, и голодать не хуже наш брат. В селе нет ни хуя – все совет забрал. Зарплата – маленький. Вот и торгуют они с зэками. И ты подумать, Лубка, у нас срок есть, а они – бессрочники: всю жисть в зона!
Любка и не заметил, как Рахим, медленно подвигаясь, оказался совсем вплотную. Не шевелясь Любка застыл в ожидании, запутавшись в собственных ощущениях. Впервые за полгода он почувствовал человеческую теплоту, впервые за полгода с ним разговаривали без презрения и боязни запачкаться, опозориться около «пидора». Впервые за полгода здоровая «вольная» пища ласкала его язык. И все же была во всем этом какая-то горечь и унижение. Не мог Любка это выразить словами, но понимал всем естеством, что ласки все эти – купленные, что добрый сорокалетний Рахим противен ему физически. Но так истосковалась душа и тело Любки по ласке и любви, что, не сопротивляясь, отдался он Рахиму тут же в кустах, уткнувшись головой в кочку и стараясь в можжевеловом запахе утопить тяжелый дух, исходивший от прокуренного, прокопченного рта контролера.
– Ты, Лубка, хороший, нежный, – шептал Рахим, – ты только мой жена будешь! Если кому дашь – убью! Мы, татар, ревнивый – не терпим обман.
Любка молчал и старался не дышать, чтобы не чувствовать прогорклого дыхания.
И еще было ему колко и неприятно в промежности. Натягивая серые брюки, Любка не глядя на Рахима, спросил:
– И чего у тебя вокруг хера все бритое? Мандавошки что ли заели?
Рахим добродушно рассмеялся:
– Музульман мы, понимаешь? В нашей вере все должно брить: вокруг хую и подмьшжой.
– Колко мне, дяденька Рахим!
– Ты потерпи, Лубка, – через недель пару новые волосы у меня вырастут. Я уж их не тронь – для тебе, жены моей, беречь буду.
– Ну пойдем, супруг долгожданный, – шутливо заговорил Любка, – ты бумажки расписывать, да жопу просиживать, а я – жопу надрывать, тачки эти ебаные толкать!
– Ты, Лубка, меня слушать – не будешь жопу рвать. Я тебе десяток тачек приписывать буду, так? И еще ты, как бригадир не смотрел, – положи в тачку ватник, а сверху песками, да камнями посыпай, понял?
– Ох ты, как же я не сообразил, сам-то!?
– Женщин ты, Лубка, мозга у тебя не мужская. Ты меня слушишь – жить в зоне как в раю будишь!
И потекла Любкина жизнь, словно вода в бурливом весеннем ручье. Подкрепляемый Рахимовым хлебом и салом, а иногда и копченой колбаской, он ожил, повеселел и бодро толкал полупустую тачку, выглядевшую внешне вполне легально, хотя под тонкий слой песка Любка умудрялся запихивать два ватника (свой собственный и Рахимов). К татарину и его запаху он постепенно привык и стал находить даже удовольствие в их встречах на вахте под охраной знакомого мента. В зоне, конечно, быстро узнали о Любкиной связи, но на удивление отнеслись спокойно и беззлобно.
– Ты, Любка, как ты есть контрольная полюбовница, замолви словечко за бригаду. Мы без благодарности твоего Рахима не оставим! – просил его то один, то другой бригадир.