Помолчали.
– Ты мне, Федя, другое скажи. Ты ведь ученый, из студентов. Вот люди, советские эти, большевики, всю голову мне в зоне проебали – говорят, мы самые лучшие, мы для народа все делаем: и революцию, и канал этот проклятый, и вообще все для лучшего… А ведь дышать-то нечем. Ведь ни шагу ступить свободно нельзя, ведь и хлеба и того иногда нет. Как же это? Что, злодеи они или просто слепые да безмозглые?
– Да нет, не слепые и не злодеи рожденные. А я так думаю, Любка, люди всегда лучшего желают, сколько им не давай. Вот и находится среди них один или два, что в довольстве да богатстве родились, но сочувствуют народу. Смотрят они сверху из своего богатства и решают: «Мы всех наверх потянем, всех одинаковыми сделаем и ублажим». А ведь это-то против естества человеческого и природного. Не равные, не одинаковые мы. Что для тебя хорошо – для меня тоска смертная! А люди эти лобастые – себя за богов считают, вождями называют, и тянут и толкают людишек через кровь да грязь к всеобщему уравнению да счастью. И вот выходит-то не счастье, а всеобщее убийство и ненависть. Канал беломорский, да колхозы голодные!
– А эти – вожди что же?
– Да ничего. Помыкаются, помыкаются, опыты на людях ставить надоест, и превращаются они в обычных царьков да вельмож, что на загривке у народа сидят, да кровь пьют. И много потом времени надо, чтобы вернуть жизнь к естеству ее, где все разные и не равные, и каждый свое место занимает, а ежели не нравится это место, то может свободно его менять, но не трогая и не помыкая другими людьми.
– Да когда же это будет-то, здесь в России – то есть?
– Кто его знает! Может через сто, а то и двести лет. Но будет!
Откинулась кормушка. В нее заглянуло напряженно веселое лицо дежурного мента.
– Ну кто тут Федор П. ?
– Я буду за него! – ответил Любкин сосед,
– С вещами – собирайся!
– Ну, Любка, не поминай лихом – короткое свидание у нас получилось. Даже не успел тебя спросить, каково это с мужиками спать. Прощай!
– Прощайте, Федя, дай Бог вам всего хорошего!
– А тебе помиловку я желаю от всего сердца. Жить ведь все равно охота. Правда ведь, Любка?
– Правда! – Любкины глаза заслонила пелена непрошенных слез. – Можно я обниму тебя, – вдруг спросил он Федора.
– Ну что ж, коли нет другой женщины, пусть хоть ты за нее последний в жизни поцелуй подаришь
Любка крепко в губы, как дорого друга, поцеловал уходящего.
Захлопнулась стальная дверь. Стихли шаги ведомого на казнь. К вечеру Любка с замиранием сердца услышал снова шаги коридорного. Та же физиономия просунулась в кормушку и так же весело спросила:
– Ты будешь Петр Васильев М… ?
– Я, – чуть выдохнул воздух Любка.
– Получай бумагу, да расписывайся, что прочел.
– Да не умею я быстро.
– А я не тороплюся. Ты читай, разбирай, а я посля приду.
Кормушка с треском захлопнулась Любка принялся читать по складам: «Президиум Верховного Совета…» «…помиловать и заменить…» «двадцать пять лет…» Бешено стрекотало сердце, голова Любки трещала от боли, а он се снова читал: «заменить на двадцать пять лет собо-строгого режима…»
– Ну, радый очень? – спросил его коридорный.
Любка усмехнулся:
– Не то слово, от счастья летаю: двадцать пять лет! Всю жизнь радоваться буду.
– А что ты хотел, на волю что ли после такого дела? Ты спасибо скажи, а то соседа-то твово вчера тю-тю, нету его уже на этом свете.
– Да кому спасибо сказывать? Богу что ли?
– Ну не Богу, потому, как наука говорит, нету его, так судьбе хоть скажи.
Эпилог
А через неделю вывели Любку, жмурящегося от яркого света, к тюремным воротам. Лихо подкатил, урча точно кот, воронок, и покатил Любка на очередной этап, на вечную каторгу.
Автор этой необычной книжки, Эли Глез, в обычной жизни носит имя Илья Глезер. Родился он в Харькове, но большую часть своей доэмигрантской жизни провел в Москве. До 1965 года жизнь его была ничем необычным не отмечена – семья, (папа математик, подполковник артиллерийских войск, твердолобый сталинист, мама – библиотекарь, убежденная троцкистка, скакала на лошади в коннармии Буденного), средняя школа, затем биофак Московского Университета (попал туда в самые антисемитские, погромные годы, по-видимому, из-за золотой медали и блата – мама заведовала читальным залом в МГУ), защита кандидатской диссертации в Институте Мозга Академии Медицинских Наук, и статьи, статьи, статьи о структуре человеческого и звериного мозга, две женитьбы, два развода, дочка родилась… В общем, все как у всех в бывшей Советии. И вдруг, посреди этого потока времени завихрился водоворот, и автор этой книжки осознал свою принадлежность к давней, как сама история, породе людей – ЕВРЕЯМ (именно породе, ибо издавна непонятно, кто же они евреи – нация? раса? религиозная группа?). И, ощутив эту принадлежность, он вдруг осознал всю ложность и невозможность своего прежнего бытия – без языка, без государственности, без истории. И начался новый период в его жизни, который с неумолимой логикой привел его к сионизму и неуемному желанию вырваться из большой зоны. Что с той же неумолимой логикой привело его на зону малую, то бишь лагерную зону 5 для особо опасных государственных, преступников, а затем и в сибирскую ссылку. Все это было давно, и теперь ему, автору этой книги, проезжая на машине из Нью-Джерси в Нью-Йорк, хочется ущипнуть себя и спросить: «Неужели это не сон и я действительно вижу туманные силуэты небоскребов и джерсийских обрывов над Гудзоном? Но это было, несмотря на его нынешнее профессорское звание в Сити Колледже, квартиру в Форт Ли и дочку с четырьмя внуками в Чикаго. Был и есть неизгладимый душевный шрам, оставленный когтями российско-советской жизни. Был и остался с ним навсегда лагерный опыт. И крупица этого лагерного опыта отражена в этой книжке».