— А мне не стыдно! Знай, мне нисколько, ни капельки не стыдно!
— В тебе, кажется, совсем не осталось совести… — Голос у Надежды Тимофеевны дрожал, она вот-вот должна была заплакать. — А все это твой Слава, любимый твой муж, — я уверена, и не оправдывайся, не протестуй!.. Я говорила тебе, говорила!
Жестче удара мать не могла бы и придумать для Лии.
— Мама… — прошептала Лия, и слово это, сказанное странно-неопределенным тоном, повисло в воздухе. Лия закрыла лицо руками, и под ладошками оно затряслось у нее тихо и исступленно; так не плакала она никогда — без слез. Они брызнули позже, побежали горячими струйками…
— Лиинька, — опомнилась мать. — Родная… Девочка моя, прости меня, ради бога…
Лия открыла лицо, поглядела через слезы на мать и, ничего не увидав, бросилась вон.
А в другое время она начинала вспоминать свадьбу, но видела и слышала как будто совсем иное, чем тогда. То, что раньше прошло незамеченным, теперь вдруг приобрело значение, силу, важность. Ведь слышала она в ту, первую, ночь, слышала ведь какой-то шум во дворе, но совсем не придала ему значения. А был это, как рассказывали позже, Коля Смагин; он пришел и начал барабанить в дверь. Он был пьян. Он кричал: «Откройте, откройте же! Пустите меня!.. Что они делают, что делают! Пустите… я люблю ее, люблю! Пустите!..» Дверь ему открыли и начали успокаивать, стыдить, но он вырывался из дружеских рук и повторял: «Пустите, я люблю ее! Она знает… Пустите! Я пропал!.. что делают, боже мой!..» В это время Слава Никитушкин сидел на веранде — один, слышал все и пил водку. Хотелось ему встать, подойти к «хлюпику» и показать ему кулак с фигой. Но он не вышел…
А успокоила тогда Колю Тома, они тоже когда-то вместе учились, вместе ходили в школу и из школы. Коля относился к ней как к другу, защищал ее; чаще, впрочем, защищала она его. Он слушал ее во всем, но, любя другую, был, конечно, жесток и несправедлив к ней. А она любила его законченной, навсегда верной любовью.
Она-то и успокоила Колю, подошла откуда-то со стороны:
— Коля, не нужно все это… пойдем.
— Тома! — взмолился он. — Томочка!
— Да, да… — говорила она ласково. — Зря, Коленька, это уже зря, поздно, ничего не поделаешь, Коленька. А так не надо…
— Тома! — не соглашался, но уже подчинялся он. — Хоть ты скажи им, ты!
— Да, да, Коленька, — говорила Тома. — Все правильно. Здесь уже спят, отдыхают… и тебе пора спать, правда? Правда, миленький, правда.
Он кивал, протестуя в душе.
— Ну вот… вот и хорошо… пойдем я провожу тебя, уложу спать. Пойдем, Коленька.
И так, постепенно, слово за словом, она успокоила его, увела от всех.
…А когда-то, темными летними вечерами, взявшись за руки, Коля и Лия гуляли вместе. Пахло в полях мокрой травой, ромашками… Они нравились друг другу, чистая, еще детская радость переполняла их. Целоваться, кроме одного раза, они еще не целовались, а тот, первый раз, — каким страшным и жгучим вспоминался тот первый раз! Он боялся Лии, ему было стыдно положить руку на ее плечо, обнять, страшно было любое неизвестное еще прикосновение к ней. И все-таки в один из вечеров он еще раз обнял ее… и вместо того чтобы поцеловать нежно, осторожно, сделал больно. Лия не обиделась.
— Смешной ты, Коля! — засмеялась она. — Какой же ты смешной!
Подождав немного, он решился снова — и снова она разрешила поцеловать себя. Он не сказал тогда, что готов ради нее на все. Не успел…
На подходе к поселку их встретил Слава Никитушкин с тремя парнями, которых Коля не знал.
— Вы тут разберитесь, — показал Слава на Колю. — А я пока с девушкой поговорю. — Он усмехнулся.
Трое встали напротив Коли и начали теснить его, а Слава Никитушкин остался с Лией, не пуская ее, когда она порывалась уйти.
— Но позвольте! — протестовал Коля, поправляя очки. — Как же так! Послушайте, вы же люди!
Один из парней вытянул правый кулак из кармана и показал Коле плексигласовый кастет с острыми зубьями.
— Видишь это? — спросил он. — Вот тебе люди!.. — И уже зло добавил: — Давай катись отсюда, пока цел!
Впервые в жизни Коля узнал, что такое настоящий страх. Это было односложное, унизительное чувство, оскорблявшее в человеке лучшее, искреннее, настоящее… И, однако, односложное чувство оказывалось сильнее всех других: с одной стороны, Коля должен был броситься вперед, защищать Лию несмотря ни на что; с другой — защищать ее было бессмысленно, его бы только избили. Очень простая ситуация: или быть избитым и остаться ни с чем, или не быть избитым и тоже остаться ни с чем. Однако в первом случае он остался бы уважаем Лией, а во втором… а во втором случае за него рассуждал страх. Страх говорил ему, что Лия должна, обязана все понимать, как должна понимать и то, что защитить ее он никак не может, потому что это бесполезно… А потому, даже если он не бросится вперед, она в своем отношении к нему не изменится.