И тут вдруг на городскую дорогу с противоположной от остановки стороны вылетел запряженный в телегу горячий в яблоках конь, заржал, зафыркал, взвился было на дыбы, да телега не пускала…
— Ах, мать твою перемать!.. — услышали они веселую, радостную ругань. — Сивка, черт бы тебя побрал!.. Глазом косишься? У-у-у, обормот несчастный, покосись у меня, покосись, шельма! Я тте!..
И, завидев за остановкой парня с девчонкой, возница гикнул, подхлестнул коня вожжами: Сивка рванул с места, пролетел дорогу, выскочил на пашню и встал как вкопанный. Мужик соскочил с телеги, подхватил коня под узду и, насколько можно было, резко развернул Сивку. «Н-но!..» — тут же горячо прикрикнул. Сивка, покачивая от неудовольствия головой, вытанцевал несколько шагов вперед, телегу, как пушинку, развернуло, понесло, она качнулась, замерла, но устояла и тяжело повалилась на место.
— Так-то! — удовлетворенно хмыкнул мужик и радостно-озорно взглянул на Алешу с Людой. Телегу он поставил как раз напротив них, как бы приглашая их, что ли, сесть, да и поехать с ним.
И тут они смотрят, а это и не мужик вовсе, как подумали сначала, не крестьянин, а интеллигентный мужчина в отличном коричневом в полоску костюме, в лавсановой серой рубашке, только брюки у него не навыпуск, а грубо и просто заправлены в грязные, поношенные сапоги.
— Что смотрите? — рассмеялся он, довольный вызванным впечатлением. — Вот таков он я!
И снова засмеялся, смеялся долго, даже закашлялся.
— Чего сидите тут?
— Автобус ждем, — ответил Алеша.
— Ну, а я с Красной Поляны, слыхали про такую? То-то… Родина это моя, родная сторона, сторонушка родимая… — Мужчина ухмыльнулся, и по этой ухмылке стало понятно, что он изрядно выпивши, но не пьян, в удалом, бойцовском духе. — Из Ленинграда я прикатил… Это вот, — он ткнул пальцем в брюки, пиджак, рубашку, — ленинградское все. А тут, — он хлопнул кулаком по груди, — тут здешнее, нашенское… Не про то, не про то говорю!! — резко повысил он голос. — Будто пропал я в городе, а дело мое здесь, на родине, не про то! Дело мое там, а родина моя здесь, и душа моя наполовину здесь, а наполовину там… Вот о чем говорю! И уж коли не так говорю, как вы думаете, не взыщите, братцы!..
Лицо у него, правда, было мужицкое, простое, широкоскулое, широко-доброе, волосы распадались на стороны… Похож он был на мужика, крепко похож.
— Ну и вот, взял я Сивку нашего, мерина моего, покойной он маменьки своей сынок, Серебринка такая у нас была, серебрилась под луной… взял его, впряг, да и гоняю по дорогам… Во как мне хорошо, братцы!..
Он порылся в телеге, достал из-под кошмы початую бутылку водки и несколько шоколадных конфет; одну сунул Сивке в рот, похлопал его крепко по морде: «Но-но у меня, но!..» Сивка задвигал челюстями, косясь мутно-желтым глазом…
— И раз пришлось уж нам встретиться, поговорить пришлось, то уж будьте здоровы, извольте выпить со мной… — Он потянул бутылку Людмиле, Люда покачала головой. — Ладно, пейте, — сказал мужчина. — Так надо… Я ведь вижу, случилось у вас что-то… ну и помирились, и ладно, милые бранятся — только тешатся, так, что ли?
Люда взяла бутылку обеими руками, сделала глоток и тут же чуть не отбросила бутылку в сторону. Дали ей конфету. Потом пил Алеша, но больше пяти-шести глотков сделать не смог — мутило…
— Плохие вы питоки, — ухмыльнулся мужчина. — А надо бы вам! Ишь серые стоите, ножки-то у барышни посинели, посинели у барышни ножки… — Он приложился к бутылке, попил, отстранил бутылку, выдохнул весело воздух, протер губы тыльной стороной ладони. — В институте я преподаю, физик, кандидат… Кандидат с Красной Поляны! — весело засмеялся он. — Горжусь этим, видали? Горжусь. Да-а…