Егор Егорович, заставая у себя Варьку, особо этому не удивлялся, удивлялся другому: почему она не уходила, когда он хотел остаться в комнате один. Удивлялся, конечно, про себя, вслух ничего не говорил. Не то чтобы ему не хватало места или, к примеру, он терпеть не мог Варьку, нет, дело было в неудобстве, что ли, хотелось побыть одному, полежать, помолчать, подумать, заложив руки за голову, а тут — на тебе, все-то около него Варька крутится. Егор Егорович, впрочем, как бы замечал и не замечал ее одновременно. Старался делать так…
— А как его зовут? — ни с того ни с сего спросила однажды Варвара.
— Кого? — Силантьев, чуть повернувшись, приподнял голову с подушки.
Варька бережно сняла с этажерки фотографию и, держа ее, как икону, чуть впереди себя на вытянутых руках, сказала:
— А вот его. — И тут же быстро добавила: — Это сын ваш, да?
— Гошка, — ответил Силантьев, внимательно и серьезно вглядываясь, словно в первый раз, в лицо мальчишки.
— А жена? — замерев душой, спросила Варька.
— Что жена? — не понял Силантьев. — Тебе сколько лет, Варвара? — без всякого перехода поинтересовался Егор Егорович.
— Девятнадцатый…
— И войны, говоришь, не будет?
— Нет, — помотала головой Варька: а хороша она в этот момент была: черные рассыпавшиеся волосы — при покачивании головы — всколыхнулись тугими волнами.
Егор Егорович привстал, сел на кровати, чиркнул спичкой. Курил он, непонятно почему, не папиросы, а «козью ножку», как старый дед какой-нибудь.
— Жены у меня нет, — помедлив, покурив, сказал наконец Силантьев.
— Она и Гошку к себе забрала?
— Верно. И Гошку себе забрала.
— А сама сбежала с офицером? — Варька присела на корточки перед кроватью Силантьева.
Егор Егорович, удивленно взглянув на Варьку, вдруг громко, от души рассмеялся.
— С офицером, говоришь? — смеялся он. — Ох, Варька ты, Варька, девятнадцатый тебе годок… Почему именно с офицером?
— А с кем же? С кем еще убежишь-то?
— Ну, вот я тоже офицер — и что? Побежишь ты, к примеру, со мной?
— А что? Запросто побегу!
Силантьев снова от души рассмеялся:
— Ох, глупая твоя голова, Варвара… — И, отсмеявшись, через некоторое время добавил: — Не сбегала она от меня, нет. Просто вышла замуж за другого. За товарища моего, кстати. И не офицер он вовсе, а инженер.
— Ничего себе товарищ! Да я б на вашем месте!..
Силантьев только грустно покачал головой.
— Хоть бы сына тогда отдали, — не успокаивалась Варька.
— Сына не отдала, — погрустнел Егор Егорович и, подложив руки под голову, снова прилег на подушку.
Теперь, однажды разговорившись о сыне, о семье, Силантьев был не прочь иногда поговорить с Варькой о своих делах-бедах, хотя разговоры эти, видно, ложились едкой солью на незарубцовывающиеся раны Егора Егоровича. Обычное молчание его, сосредоточенность, даже хмурость и нелюдимость — все это шло от беды, которую он носил в себе, ни с кем не делясь ею, и в то же время, как всякому страдающему человеку, ему — глубоко в душе, подспудно, даже неосознанно, может быть, — хотелось высказать свою боль, хотелось понимания, сочувствия, сострадания… Работа Силантьева и то, что внешне он производил впечатление «железного», замкнутого человека, — все это напрочь отделяло его от обычных, бесхитростных житейских разговоров и отношений, и тем дороже ему стало, что совсем молодая и глупая еще, конечно, девчонка своей непосредственностью, наивностью и прямотой словно вытащила его душу из брони отчужденности. И даже когда Варька переходила всякие границы, начинала, например, просить его посмотреть на нее внимательней, вглядеться серьезней и объяснить: что в ней такого страшного и дикого, что он, Егор Егорович, не воспринимает ее как женщину, не замечает ни ее страданий, ни ее… тут она хотела бы сказать: любви, — но, слава богу, у нее никогда не хватало на это духу, — даже когда она несла всю эту несусветицу, он, Силантьев, был благодарен Варьке и иной раз ловил себя на том, что в самом деле вглядывается в нее: а чем она действительно так уж плоха, отчего так заведомо строго отделил он себя — от нее, а ее — от себя? Инерция? Разница в возрасте? Боязнь обидеть Варькиных родителей? Или дело было серьезней — в полной несовместимости их как двух разных людей? Но почему? И пока, по-своему, она гадала об этом и пока, по-своему, о том же самом гадал Силантьев, они продолжали тянуться друг к другу, Варька — по необоримому влечению проснувшейся души, он — из чувства благодарности ее непосредственности, молодости, наивности, которые пробили брешь в его одиночестве.