Время от времени, пока я росла, и мама, и папа рассказывали мне, как они начали встречаться и как жили до моего рождения. Две их версии этой истории в моей голове смешались и превратились в одну – хотя выяснилось, что им обоим было далеко до полной правдивой картины.
Когда папа встретил маму, она работала официанткой кафетерия в Челтнеме. Это был 1969 год, маме было пятнадцать лет, ему – двадцать восемь, он работал водителем в пекарне, которая доставляла продукцию в кафетерий. Она едва заметила его, но ему приглянулось что-то в ее внешности и манерах.
Однажды ночью вскоре после этого она ждала автобус до дома, и тут он подошел к ней и завел разговор. Сначала она не знала, как воспринимать этого кудрявого небрежного мужчину, но он проявлял чувство юмора и своеобразную обаятельность, а также прямо заявил, что она ему понравилась. Ей это польстило – она вообще любила внимание мужчин старше ее. Он спросил, куда она едет, и она ответила:
– Бишопс-Клив.
– Так я там живу! – сказал он. – Мы можем сесть на один автобус.
Поначалу их отношения не представляли собой ничего необычного. Папа добивался внимания, мама им интересовалась, но осторожничала и притворялась недотрогой. Папа настаивал и был уверен, что добьется своей цели.
Наверное, это может показаться странным, но он вполне мог быть невероятно обаятельным. Это умение он применял по отношению ко многим людям – в том числе к девушкам, которых он убалтывал и соблазнял по юности в Ледбери, маленьком херефордширском городке рядом с деревней Мач-Маркл, где вырос. Даже к полицейским, когда они арестовали его и начали раскапывать сад дома 25 на Кромвель-стрит. Расшифровки всех этих многочасовых допросов со всеми описаниями ужасов были щедро приправлены шутками, которые он рассказывал следователям, задававшим вопросы. Он мог рассмешить почти кого угодно. Есть фотография, на которой его уводят из зала мирового суда, где ему предъявили обвинение в одиннадцати убийствах, и он там широко улыбается, как будто перешучивается с сопровождающими его полицейскими.
Мама сказала, что он пустил в ход свое мощное обаяние уже во время той первой автобусной поездки. Он рассказывал ей всевозможные истории – частью правдивые, частью полностью выдуманные, но все они веселили ее. Они вместе смеялись, особенно когда выяснилось, что их матерей звали Дейзи. Но мама не поддавалась так просто. Она подумала, что он какой-то чудак, и ей не понравился его неряшливый вид. «Он был будто чертов бродяга», – говорила она.
Прошло немного времени, и он пригласил ее на свидание. Приглашение было организовано, как и следовало ожидать, экстравагантно. Однажды в кафетерий зашла женщина. Мама совершенно не знала ее, но у той был подарок для мамы – пластмассовое ожерелье или другое дешевое украшение, которые папа с годами потом часто ей дарил. Мама приняла подарок и оказалась заинтригована. Вскоре в кафетерий зашел папа и крикнул ей: «The Swallow – восемь часов!» Он ухмыльнулся и вышел прежде, чем мама смогла бы ему ответить.
Несмотря на сомнения, мама решила пойти в The Swallow – паб в Бишопс-Клив – и встретиться с ним хотя бы для того, чтобы вернуть ему подарок. Они сели поговорить и выпить, хотя папа вообще едва прикоснулся к алкоголю, и он рассказал ей побольше о себе и своей жизни.
Он говорил, что один воспитывает детей, а жена Рена ушла от него, оставив ему двоих маленьких девочек. У него вряд ли бы получилось скрывать историю с Реной, потому что ее имя было вытатуировано у него на руке, но он никогда и не стремился держать свои отношения в секрете – ни от мамы на первом свидании, ни с нами, его детьми, позже, когда он рассказывал нам о ранних годах своей жизни.
Он сказал, что Рена вернулась в Глазго, откуда она родом, и они не общаются. Мама почувствовала жалость к нему. Она сама еще оставалась девочкой позднего подросткового возраста, однако, по ее словам, рассказы папы о двух дочерях – шестилетней Шармейн и пятилетней Энн-Мари – вызвали у нее материнские чувства. У нее самой были младшие братья, и она относилась к ним похожим образом, а почему это было так, я догадалась гораздо позже, чем узнала этот факт.
Папа воспользовался маминой симпатией к отцу-одиночке и ее интересом к дочерям как своего рода наживкой. Как только она попалась на этот крючок, его обаяние стало действовать куда эффективнее. Он мог рассмешить ее в любой момент – и он уже догадался, что в ее жизни прежде было не так-то много смеха. В свою очередь, мама почувствовала, что он выглядит как бунтарь и плохой парень, а в глазах своей семьи она сама выглядела сумасбродной и непослушной – ей казалось, что они одного поля ягоды. Она стала навещать папу в его обшарпанном фургоне на берегу озера. Она всегда говорила мне, что ей очень понравились Шармейн и Энн-Мари сразу, как она их увидела, а папин образ жизни на задворках уважаемого общества ее притягивал. Он включал ей записи, например, своего любимого Чарли Прайда – это популярный чернокожий кантри-певец из Америки. И хотя ни мама, ни папа не рассказывали об этом откровенно, но я никогда не сомневалась в том, что их отношения обрели взрослый плотский характер практически сразу, хотя ей было только пятнадцать, а он был более чем на десять лет ее старше.