Возле парка скрипели на повороте трамваи. Две коротенькие остановки — и окраина, длинная шоссейная аллея возле железной дороги и по бокам — поля, перелески на горизонте. За аллеей, за первыми деревьями, чью необычность и красоту я и сейчас не могу отметить словами, в дымке появляются горы, маячат, заступают своими пологими вершинами простор, и едешь, едешь, пока наконец не возникнут повороты на море.
Высокие пышные своды парка не пропускали звезд. Сыпались и рябили воду фонтаны, не крутилось колесо обозрения. Я никогда еще не видел этот город с высоты. Южный, южный город. Сколько бродить мне еще по нему? Годы, месяцы, последний вечер? Порой он бывал мне противен, убежал бы в какой-нибудь пасмурный северорусский городок, но иной раз я не мог жить без него — особенно по вечерам, когда можно прыгнуть в трамвай и через несколько остановок оказаться в прохладном, густеющем поле с лошадьми вдали.
— Расскажи что-нибудь, — попросил Георгий. — Что дома делал?
— Отдыхал.
— Шлялся?
— Нет.
— Врешь.
— Зачем? Любовь я еще мог бы скрыть, а зачем скрывать похождения?
— Посидим, — показал Георгий на студенческое кафе в уголке парка.
Мы заняли места, Георгий подозвал официантку, заказал вина и пива.
— Я дома был ангел, — сказал я. — Вообще жалею, что с матерью мало побыл. — И я опять вспомнил мою сухонькую старушку, наш двор, небо над нашим домом по вечерам, комнату с окном на болото, в которой я читал по ночам письма Пушкина. — Письма Пушкина читал, и хотелось в деревню, в глушь. Какие письма! — воскликнул я, и все сжалось во мне от воспоминаний. — В Михайловское он приехал. Няня уже померла, он повзрослел, намотался. Почти как в стихотворении, помнишь? Ну «…вновь я посетил…», забыл, что ли? Встретилась, говорит, мне вчера баба, я сказал, что она изменилась. Да и ты, говорит она ему, мой кормилец, состарился да подурнел. Хотя могу, вздыхает, сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был. Слышишь интонацию? Песня!
— Память у тебя хорошая.
— Когда любишь, память как подруга. Разве поймет эта собака, — сказал я про доцента, — что значат для меня слова: «Хорош никогда не был, а молод был»? Или: «Да и ты, мой кормилец, состарился да подурнел»? Разве хватит у него воображения, разве он вздрогнет?
— Опять ты расстраиваешься…
— Но как же, как же, Георгий! Я ведь живой. Неиспорченный. Нет, ты не понимаешь, в чем я неиспорченный. Понял? Или нет? Ну я объяснять не стану. Поднатужишься, если захочешь. И вот получается так, — стал я зачем-то доказывать, горячась, — что все хорошее, тонкое, сложное, как ты говоришь, чем меня наделили мать, жизнь, книги, оно никому, оказывается, не нужно, оно, видишь ли, почему-то не нравится.
— Слушай! Пожалуйста, цитируй Пушкина, кто тебя осудит.
— А-а! Ничего ты не понял.
— Почему ты так думаешь?
— Наверно, потому, что сложилось странное понимание худа и добра.
— Вечно ты.
«Ду-у-урак!» — чуть не выкрикнул я.
Передо мной сидел все тот же Георгий с добрым мясистым лицом, за его плечами мутно выступала сетчатая ограда и близко сверкали на насыпи рельсы железной дороги. Поле уже померкло.
Мы разлили вино. Я на минуту закрыл глаза. Из-за кустов слышались звуки симфонического оркестра. Музыка всегда напоминала мне, что человек одинок.
— Последний день?
— Кажется, — сказал Георгий. — Я ходил два раза. Оркестр Северо-Осетинской республики, но, знаешь, ничего. Неплохо звучит. В позапрошлом был Светланов. Мы не с тобой были?
— Нет. Я почти не ходил на симфонические концерты. Один раз только с Леркой был. Когда Вероника Дударова приезжала.
— Вообще ты в театры не ходил — ни в драму, ни в музкомедию.
— Смотреть нечего. В драме плохо, а в музкомедии вообще гнусь.
— Не люблю я этих артистов, — сказал Георгий.
— Издалека они манят. Когда-то особенно манили.
— Теперь прошло?
— Наверно. Но и теперь бывает. Ре-едко.
— Устал ты, что ли? Вид у тебя усталый.
— Так что-то, — уклонился я. — Не пойму.
— Жениться не думаешь? — спросил он и, конечно, дал понять, кого он представляет моей женой.
— Тебе интересно? — сказал я.
— А эта… подруга дней твоих суровых… здесь?
— Там же, где была.
— Где же там?
Любопытство его по мелочам поразительно. Ему почему-то всегда интересно знать — кто с кем, когда, кто видел, кто что об этом подумал, как к этому относится тот, другой, третий. Он понял, что я против расспросов, позвал официантку, заказал пива. По железнодорожному полотну застучал товарняк. Состав был длинный, и мы слушали, как стучат в вечерней тишине парные колеса.